Мой путь на фронт

Отрывок из воспоминаний

Когда вернувшиеся с фронта говорят по радио, выступают по телевидению, я внимательно их слушаю. Читаю публикации в газетах. Послушать их — все они с первого же дня войны рвались в бой. А иные чего только не вытворяли, лишь бы только попасть на фронт. Что касается меня, еще до начала войны я бы с большей охотой поступил в институт, чем пошел служить в армии.

Когда я перешел в десятый класс, в силу вступил закон, обязывающий всех выпускников либо служить в армии три года, либо учиться в военных училищах и становиться офицерами. Я задумался. Мечтал постичь секреты прекрасного, изучать литературу, стать хорошим поэтом. Вместе с тем в душе я был истинным гражданином, большим патриотом своей советской земли и готов был наступить на горло собственных желаний и подчиниться требованиям закона — защищать Родину. И когда военком спросил, хочу ли я учиться в одном из лучших в Советском Союзе Орджоникидзевском Краснознаменном училище, я задумался только на секунду и ответил: «Хочу. Поеду». На принятие решения повлияли и слова, сказанные в 1939 году мужественным кумухским учителем физкультуры Алимпашой Исаевичем Алимхановым. Когда его призывали в армию, он сказал: «Раз уж иду служить, то дослужусь до генерала».

Моя щедрая мама напекла для едущего на военную службу сына печенья (аьрайн гьавккури) чуть ли не на год. Сделала не то три, не то четыре чаши халвы.

Был ясный и теплый сентябрьский день. Из Хосреха в Кумух меня привез на своем коне муж моей сестры Изы Мамма Аминов. Позже он геройски погибнет при защите Сталинграда. Из Кумуха до Буйнакска доехал на фургоне дучинца Амина. Но большую часть пути пришлось протопать пешком, так как на подъеме и спуске приходилось сходить с фургона.

Махачкалинский вокзал гудел, как улей. Достать билет было невозможно. Люди ждали в очереди по несколько суток. Я показал кассиру литер, врученный военкомом, и сразу получил билет.

Орджоникидзевское (ныне Владикавказское) пехотное училище считалось лучшим в царской России и в Советском Союзе. И поэтому желающих обучаться там было великое множество. Большой двор училища был переполнен абитуриентами. Среди них было много могучих великанов, которые шутя могли меня сбить одной рукой. Где мне с ними соревноваться, думал я. Первый экзамен был по физической подготовке. Многие из великанов засобирались домой. Требовались лишь те, у кого «мотор» был в порядке, легкие чистые, мышцы крепкие. Оказалось, что моя добрая мама создала меня именно таким. Пусть Аллах порадует её раем.

Следующий экзамен был по математике. Первое задание — доказать тригонометрическую формулу по учебнику Рыбника. С этим я справился. Что дальше было и как я решил эти задачи — не помню.

После зачисления я пришел в свой взвод. Сорок моих товарищей, в том числе и мой земляк из Ботлиха Гази Омаров, оказались такими же низкорослыми, как и я. Командиры называли нас «взводом карандашей».

В училище был жёсткий режим. В десять часов вечера укладывались спать. Утром в шесть часов подъем. Умывшись, после зарядки и завтрака, с семи до двенадцати обучались военному делу: учились ползать по-пластунски, стрелять, захватывать без оружия вооруженного врага, пробираться сквозь вражеский огонь, окапываться перед атакой, ходить в разведку, брать «языка». В окрестностях Владикавказа нет места, где бы мы не рыли окопы и траншеи для защиты от врага.

Учили нас руководить взводом, ротой, батальоном, полком, дивизией.

Мы очень уставали. На наших пропотевших гимнастёрках выступала вся съеденная нами соль и рисовала причудливые узоры. Нагрузка была огромная, но зато и кормили нас вволю. По утрам ежедневно давали нам двадцать граммов масла и мясное. Хлеба по 700 грамм на каждого. На столах его всегда было в избытке. К сытному обеду неизменно подавали стакан вкуснейшего компота из отменного изюма.

В начале лета 1941 года мы расположились лагерем в Дарьяльском ущелье напротив курорта Арахши. Обучались ведению боя в горах. Горец, я наслаждался альпийскими лугами. В аромате знакомых трав изумительно спалось.

Однажды мы упорно преследовали «врага», окопавшегося на вершине горы.

— Ай-яй-яй! Если вы собираетесь и настоящего врага преследовать так же, то этого недостаточно! — услышали мы голос начальника нашего училища полковника Лаврентьева. Его почему-то боялись, хотя никто не мог припомнить, чтобы он кого-то за что-то наказывал. — Не сегодня-завтра нам придется встретиться с врагом в Карпатах. Почему бы нам не научиться воевать в горах лучше него!? Желаю вам удачи.

И Лаврентьев ушел к другому взводу. Что бы это значило? Мы стали разгадывать смысл сказанных полковником слов. Тут же вспомнились слова генерал-лейтенанта Конева, сказанные им на собрании офицеров Северо-Кавказского округа, что на сегодня наш яростный противник — фашистская Германия.

— Скоро мы неизбежно столкнемся в бою, — сказал курсант Горин. Нам всем от этого стало тревожно.

Спустя неделю-две мы учились строить необходимый в бою блиндаж. День был ясный и тихий. Над Казбеком, сверкая в ярких утренних лучах солнца, со стороны Грузии в направлении Орджоникидзе летел большой самолет. Вскоре он исчез где-то над Кабардой. Никто не обратил на это особого внимания. Мы то работали, то отдыхали. Склон горы был буквально усыпан зрелой земляникой. Мы с наслаждением без устали ели её.

Где-то около десяти утра внизу на равнине полевая кухня раздавала завтрак. Стоял звон чашек, фляжек. В это время кто-то сверху зычным голосом прокричал:

— Внимание! Внимание!

Все замолкли. Батальон, человек 700–800, замер. Лейтенант продолжал говорить:

— Я слушал радиоприемник. Объявили, что сегодня в четыре часа утра гитлеровские войска напали на Советский Союз. Идут жестокие бои. Черчилль осудил подлое поведение Гитлера и объявил, что Англия — наш союзник. Будьте внимательны и осторожны.

Через три-четыре дня нас подняли среди ночи и повели в казармы в Орджоникидзе. То, чему нас должны были обучать в течение двух лет, пришлось одолевать за месяцы.

Щегольскую офицерскую форму из шерсти и хлопка, с великолепной портупеей и хромовыми сапогами нам, увы, не выдали. Из обмундирования достались только добротные плащи, и те не по размеру. Дали полагающиеся деньги и литер на поезд.

В середине сентября 1941 года я прибыл в город Каменск Ростовской области, в 1141 пехотный полк и должен был получить под командование сорок бойцов.

По пути из города произошел случай, который я почему-то до сих пор помню. Мне как офицеру в вагоне полагалось нижнее место. Остальным были указаны только сидячие места. Вечером часам к десяти вошла в вагон рослая женщина. Она стала кривить рот (делать какие-то ужимки) и вдруг разрыдалась. Все обратили на неё внимание, стали беспокоиться. «У меня нестерпимая боль», — сквозь слезы сказала она. Ну разве мог я, советский офицер, не посочувствовать страждущему. «Вот же тут мое место! Ложитесь сюда!» — сказал я.

До семи часов утра «больная» женщина ни разу не повернулась с боку на бок, ни разу не простонала, не издала звука. Я тоже не посмел сказать, что болезнь её очень странная. Только посмеялся над собой: каким же легковерным и глупым я оказался!

Около месяца я усердно учил солдат тому, чему сам научился, и вскоре нас направили в Сталинград. Там мы должны были получить оружие и обмундирование. 7 ноября мы были в пути. Пошел дождь, а потом снег. Мороз до –35 градусов. Кроме моего плаща, во всем батальоне ни у кого не было верхней одежды. У дороги стояла скирда длиной чуть ли не в двести метров, и туда набилось людей больше, чем блох в старый полушубок. Но солома никак не спасала от лютого холода. Не стал спасением и мой плащ. Вот так мы прошагали более 350 километров от Каменки до Сталинграда. За одну неделю. Никогда не забуду последние километры этого марша. Ночью нас одолевал сон. Раньше бы не поверил, что на ходу можно спать и даже выспаться. Но время от времени шедший впереди меня красноармеец будил меня словами: «Товарищ лейтенант, не наступайте, пожалуйста, мне на ноги». Не приведи Бог отсыпаться на ходу. Нелегкое это было занятие. Но поразительно: в такой пронизывающий холод, в такой натуге, раздетые, разутые — никто не заболел! Вот что значит молодость!

До октября я не видел наших самолетов. Это было очень обидно. Немецкие самолеты успешно подавляли наши наступления, и от злости разрывалось сердце. С октября в сторону врага полетели, наконец, наши самолеты, которые были не хуже немецких. И летели они целыми эскадрильями. Тут наши сердца наполнились гордостью. Появилась уверенность в победе.

Во время одного из наступлений обрушился мост через небольшую реку. Я оказался по пояс в ледяной воде.

— Что же делать? — спросил я у политрука. Командиром роты был я сам.

— Что можно сделать? Ты промок до нитки. Только удача поможет, — сказал он.

Странно, в лютый мороз одежда на мне не замерзла, и я не заболел.

Был такой случай. За склоном — немец, напротив наш полк. Мы контролируем высоту. Немцы были в бешенстве. Высылали вперёд офицеров и румынских солдат. Шесть раз они наступали, шесть раз мы им преграждали путь пулеметным и автоматным огнём. Теперь и у нас у всех были автоматы. Вот в этот день, когда смеркалось, на землю лег туман. Над нами взвился истребитель. Из пулемета он стал поливать наши позиции огнем. До сих пор вздрагиваю, как вспомню этот льющийся из дула пулемета огонь. Под крыльями самолета я различил красные пятиконечные звезды. И только подумал, что спасен, как услышал шипение: рядом дымилась пятикилограммовая бомба. Я так перепугался, что потерял способность шевелиться и не мог подняться, убежать. Но, видимо, мое счастье было крепким: и пуля не настигла меня, и упавшая на бок бомба не взорвалась. Летчик нашего самолета полагал, видимо, что мы немцы…

Медленно движемся к Ростову. Был, кажется, тот же 1942 год. Двадцать первый или двадцать второй день декабря. С ночи снега навалило по колено. Весь мир объят плотным туманом, и снег продолжал тихо сыпаться на землю. Мы внизу, на равнине окопались в земле. На другом берегу реки, на возвышении расположено было село. По-моему, оно называлось Чернышевское. Тут мы простояли довольно долго. В тот пасмурный день я лежал в своем окопе. Вдруг земля дрогнула. Меня присыпало. Послышался гул пролетевшего над нами самолета. Я выбрался наружу узнать, что случилось. В трёх-четырёх метрах от моего окопа взорвалась полутонная немецкая бомба и образовала огромную воронку. Некоторое время я ходил вокруг окопа, соображая, что же теперь делать. Вся местность была в густых зарослях кустарника. И днём и ночью немцы простреливали такие места. Прочёсывали, словно расчёской. Над нами свистели шальные пули.

— Товарищ старший лейтенант, что же вы под пулями ходите? — кричит мне боец. — Почему не укрываетесь? А сам сидит на корточках в окопе, макает хлеб в кисет с сахарным песком и ест.

Честно сказать, думал: убьют — пусть убьют. А если ранят, то хоть какое-то время отдохну от войны. Будь что будет! Не прошло и пяти минут — услышал стон. Пуля попала моему бойцу прямо в сердце.

Из-за каждой стены, из каждой щели — отовсюду на нас лился свинцовый дождь из пулемётов и автоматов. Немало наших солдат лежало бездыханными на улицах села. Мы с новым ротным стоим, прижавшись к стене одного дома. С двух сторон улицы по нам стреляют без перерыва. Сдвинемся на сантиметр — с обеих сторон дождь из пуль. Не дают шелохнуться. Командир роты был очень мужественный сибиряк, имя его я забыл. Все, кого рядом со мною ранило, неизменно вскрикивали: «А-а-а!» А он спокойно так, как будто на него упала капля теплой воды, говорит: «Меня ранило в левую ногу, я не могу наклониться, прошу тебя, перевяжи!»

— Если я сейчас этим займусь, то нас обоих расстреляют, — отвечаю я и лихорадочно думаю, что же делать. В этот момент меня ранило в левое предплечье. Кость будто раздробило. Пронзила острая боль. «КАК ЖЕ ТЕПЕРЬ Я БУДУ ИГРАТЬ НА МАНДОЛИНЕ?» — мелькнула мысль (Я хорошо играл на этом инструменте, видимо, мне перепало от маминого таланта. Говорят, в молодости она пела очень хорошо. Теперь, когда я в преклонном возрасте, уверен, что мне всё же надо было посвятить себя музыке).

Рукавица на левой руке наполнилась кровью. На снегу собралась алая лужа. Она дымилась и застывала на глазах. Через несколько секунд я могу потерять сознание. Будь что будет, решил я, спрыгну на земляной вал. Но мой товарищ, кажется, наступил на полу моей шинели. «Отпусти!» — говорю я, оглядываясь. Бросаюсь на вал. Запомнил, как сибиряк скатился с моей шинели. Вражеская пуля прошла через его сердце и повредила мою руку. Запомнил и жуткую мелодию тысяч пуль, летавших надо мною, когда я уже лежал на земле. Я потерял сознание. Очнулся. Санитары перевязали мою рану, а сам я лежу в лодке, которую по снегу тянут не то шесть, не то восемь собак. Долина ровная. Снег лежит по колено. И наша лодка идёт, словно арба по камням и колдобинам, и это причиняет мне сильную боль. Рука опухла. Опухоль не спадала более года и после того, как знаменитый хирург Кротовенко прооперировал меня в магнитогорской больнице. Не утихала и боль. Я не мог ходить. На всё моя рука отзывалась болью. Я стал раздражителен. Злился на себя, мысленно обзывал себя слабаком. Ведь даже кость, как оказалось, не была задета. Позже, в госпитале я узнал, что пуля прошла через сложный нервно-сосудистый пучок, и что это тяжёлая рана. Меня на шесть месяцев отпустили домой и дали справку о том, что я тяжело ранен на фронте.

28 апреля вечером я сел в магнитогорский поезд. В вещмешке провизия на десять дней (хлеб, сухари, сахар, гречневые и пшенные брикеты, папиросы). Кроме того, у меня продовольственная книжка, дающая право получать на станциях ежедневный горячий обед и норму хлеба.

На противоположном берегу Урал-реки, после Чкалова (ныне Оренбург) наш поезд около полуночи остановился на станции Илицкая Защита. Помещение станции было очень тесным. Наш поезд дальше не шёл. Надо было ждать. Я стал проситься к кому-либо на ночлег. Постучался во многие дома — никто не принял. Наконец я нашел председателя сельсовета. «Гостиницы нет, а на ночлег мы не устраиваем», — сказал он коротко и ясно. Делать нечего. Возвращаюсь на вокзал. Кое-как скоротал ночь. На моё счастье, в это время ночи были короткие.

Рассвело скоро. Утром, прохаживаясь по перрону в ожидании открытия вагона-ресторана, я заметил, что за мной упорно ходят двое мужчин в лохмотьях. У меня нет никакого багажа, кроме кое-какой провизии на дорогу, думаю я, карманы пусты. На мне даже обмундирование, хоть и новое, но не офицерское. Не будут же они раздевать меня прямо средь бела дня? Чего же тогда они от меня хотят? Наконец один из них спрашивает меня:

— Картвели жар? (Ты грузин?)

— Нет, говорю по-русски.

— Айес? (Армянин?)

— Нет.

— Иронда?

— И не осетин.

— Кто же ты тогда?

— Еврей (многие думали по моей внешности, что я еврей).

— Нет, ты не еврей.

— Давайте говорить по-еврейски.

— Язык выучить можно. Скажи же, ради бога, кто ты?

Только тут я обратил внимание на землистый цвет их лиц, на крайне обветшалую одежду. Понял, что шучу с людьми, попавшими в большую беду. Мне стало стыдно.

— Я лакец.

— Это что за народ? Мы такого не знаем.

— Дагестан. Кази-Кумух.

Они задумались. А потом: «Да! Да! АлхІамдулиллагь! Наконец-то мы встретили настоящего мусульманина!» — вскрикнули оба одновременно. Мне стало даже смешно, что из истового комсомольца я вдруг превратился в «настоящего мусульманина».

— Здешние казахи, татары тоже мусульмане, — сказал я.

— Нет. Настоящие мусульмане живут только на Кавказе, — ответили они.

— И куда же вы едете?

— Я ингуш из Базоркина. Меня зовут Муса. Я зарезал свою корову, чтобы не сдать в колхоз. За это просидел в тюрьме семь лет. Теперь хочу вернуться домой. А Эльмурза — чеченец. Был директором пивзавода во Владикавказе. За растрату получил пять лет. Просидел со мной и теперь тоже возвращается домой.

Эльмурза был красивый, стройный брюнет, ещё молодой мужчина.

— У нас нет ни копейки денег, ни крошки еды. Есть только разрешение купить билет. К тому же мы болеем дизентерией, — сказал Муса. Эльмурза не проронил ещё ни слова.

— И что же вы намерены делать?

— Может, мы продадим пальто Эльмурзы?

— Кто же купит его? Оно такое ветхое.

— Сами знаем…

Снял я тут свой вещмешок, вынул буханку хлеба, палку краковской колбасы, два брикета пшенки: «Возьмите. Там кипяток. Один брикет — это две порции. Поешьте. А дальше посмотрим, что можно сделать».

— О Аллагь! Неужели мы видим мясо! — поразился Муса.

В лагере им, оказывается, вместо хлеба выдавали по 350 грамм зерна. Сам я позавтракал на вокзале. Вернулся, а мои новоиспеченные друзья там же, не ушли никуда.

— Ну и как? — спрашиваю.

— Всё съели.

— У вас же дизентерия! Умереть можно!

— Теперь нам всё равно. Мы наконец наелись досыта.

У меня было 600 рублей. Мы их по-братски поделили на троих. Муса и Эльмурза пошли и сразу купили билеты домой. Таким получился у меня день Первого мая 1943 года. Я был рад и горд, что смог помочь людям в несчастье. Полагаю, что от многих бед в моей жизни защитило меня то доброе дело. Я и в дороге поддерживал моих истерзанных товарищей.

Из Махачкалы до Хаджалмахи — мне повезло — ехал на грузовике. А дальше, до Кумуха надо было идти пешком. Когда перешел через Кубинскую речку и подошел к памятнику Гаруна Саидова, от радости слезы выступили на глазах. Я вернулся на родину.

В Кумухе переночевал у матери фольклориста Халила Халилова, нашей родственницы. В этот вечер к нам в гости пришла пожилая соседка Шуанат Айгунова.

— С приездом, сынок! — сказала она. — Как хорошо, что ты вернулся. Откуда ты родом?

— Спасибо, мать, — сказал я. — Дай Бог, чтобы и все твои вернулись живые, здоровые. Я из Хосреха.

— Далеко же, сынок. Как ты с опухшей рукой доберёшься?

— Потерплю как-нибудь. Хочу прийти неожиданно.

— Смотри, не совершай этой глупости. Возвращение сына с войны — огромная радость. Люди будут приходить к вам, поздравлять тебя. Матери надо будет дом прибрать, угощение приготовить. На это всё время нужно. А время военное, скудное. Домашним надо подготовиться.

— Спасибо, мать, что вы надоумили меня.

Пошел я тут же на почту, позвонил в Хосрех, сообщил, что прибыл в Кумух, попросил завтра отправить за мною лошадь. В девять часов утра, недалеко от Шовкринского моста на Щаринском плато встретился с моими двоюродными братьями Абуталибом Гусейнаевым и Магомедом Гурбаевым, которые пришли за мною.

Казалось, всё село вышло мне навстречу. Видимо, потому что с фронта многие возвращались без рук, без ног; моя старшая сестра Иза стала ощупывать меня и расплакалась от радости, увидев, что я цел. Совет же старой Шуанат я в полной мере оценил только дома.

А незадолго до моего возвращения дома, оказывается, произошел случай, похожий на библейские истории. Первая чёрная весть в селение пришла в наш дом. Похоронка сообщала, что мой старший брат Рамазан Саидов геройски погиб, сражаясь с врагом. Всю оставшуюся жизнь мой отец часто плакал о сыне и корил себя за то, что не сумел сохранить письмо командира, где были слова большой похвалы и сожаления о гибели его отважного сына.

Отправив на фронт трех сыновей, мои родители отдавали одну из двух своих коров на дойку нуждающимся в своем квартале как садака, надеясь на то, что это заслонит нас от пули на фронте. Когда почтальон Попович приносил письма от нас, мама одаривала его то сушеной колбасой, то чем-либо ещё вкусным. Сами отец и мать работали на ферме, недалеко от села.

29 апреля 1943 года, после обеда под навес перед колхозной хижиной, рассказывала мама, залетели две голубки. Мама стала наблюдать за ними. Некоторое время они повозились перед мамой, а потом улетели, оставив каждая по перу. Сперва мама не обратила на это особого внимания. А потом появились мысли: одновременно влетели две голубки, одновременно вылетели, оставив ровно по одному перу. В этом какое-то божье знамение. Отец тоже считал, что это неспроста. И вправду. Назавтра брат Саид вернулся с фронта с раненой рукой и без трех пальцев. А через три дня и я позвонил из Кумуха, что жив-здоров, иду домой.

Мама очень бы хотела отблагодарить этих голубей, вестниц добра. «Но где же их найдешь?!» — вздыхала она. Заглавное фото: Виктор Шаталин «Вставай страна огромная»