Арина Обух, Санкт-Петербург

Родилась в 1995 году в Санкт-Петербурге. Выпускница Художественно-промышленной академии им. А.Л. Штиглица. Член Союза писателей Санкт-Петербурга и Союза художников России.

Лауреат премии Правительства Санкт-Петербурга «Молодежная премия Санкт-Петербурга» в области художественного творчества, премии журнала «Знамя», Международного конкурса «Волошинский сентябрь», Общероссийского конкурса «Молодые писатели России. XXI век» и др.

РЫБАКИ ВСЕХ ВРЕМЁН

Они стоят на набережной, словно ждут, когда по Неве проплывут трупы их врагов.

Камуфляж, сто карманов, банка с червями, чемоданчик с насадками, ведёрко для большой рыбы, ведёрко для маленькой, сеть рыбацкая через плечо и, конечно, удочка. И не одна — шесть. Рыбак их все закинул и в ряд поставил, ждёт, когда хоть одна клюнет.

Самую дорогую удочку он держит в руках. 

И тут самое главное — это лицо: счастливое лицо. Счастливое лицо сосредоточенного мужчины. В этом счастье нет сиюминутности. Оно долгое. Оно серьёзное. Напряжённое.

И завтра он тоже придёт. За счастьем.

И ведь знает, что ловить нечего, ничего не поймает. Ну, может, рыбёшку одну, беспутную, одинокую, мимо плывущую. Но кого этим накормишь? Разве что кота. Но и тот останется недоволен. 

А ещё я сразу начинаю думать про женщину. Женщину рыбака. Есть она вообще? Думаю, что есть. Рада, наверное, что он из дома ушёл. Просторно в квартире без рыбака. А потом придёт. Рыбой провоняет. Рыбы нет, а он провоняет.

И женщина ему с порога свой взгляд бросает: «Опять ничего?» 

И ловит в ответ это детское в глазах: «Эх, ну что ты понимаешь вообще!..».

— А есть что будем? — спрашивает она.

Холодильник полон снеди, но женщины всех времён должны смирять рыбаков всех времён. Должны унижать их, докапываться, искать правду.

Женщины ищут женскую правду и находят её: она лежит в пустых вёдрах для маленьких и больших рыб. Рыб нет. А вёдра есть.

И завтра он снова отправится на рыбалку. И её глаза снова спросят: «Где рыба?»

А рыба — она в душе. Ту рыбу не зажаришь, не съешь. Она внутри рыбака плещется. Он и рад ей. И этого достаточно.

Достаточно, что его понимает одна рыба и терпит одна женщина. 

СМЕРТЬ ХУДОЖНИКА

Путь прям, дорога бела, мыслей в голове нет.

Впрочем, где-то летает одна — купить хлеб, но я забуду. Придётся возвращаться.

Смотрю: люди, целая стая, не пройти. И вещи на снегу лежат. Распродажа, что ли?

Вещи лежат друг на друге — горой, муравейником. А люди, как неправильные муравьи, растаскивают эту гору. Кружат, выбирают, по телефону звонят: «Алё, привет, слушай, тебе рамы нужны? А подрамники? Дерево! На даче в хозяйстве пригодится».

Ловлю себя на том, что тоже держу в руке раму. Хочу понять, кто хозяин, сколько стоит.

— А это чьё?

— Неизвестно, сказали, можно брать.

Кто сказал, чего сказал…

Рамы, подрамники, мольберты, холсты, гитары. Гитары сломанные. Женщина золотого возраста наматывает круги вокруг муравейника. Ей явно ничего из этого в быту не пригодится, но уйти с пустыми руками она не может: остановилась, присела на корточки, запустила руку под толщу вещей и осторожно вынула оттуда светильник. Улыбнулась ему. Стёрла пыль, оценила узор. Старинные цветы. С судьбой светильник. Обняла его, прижав к дублёнке, и пошла по улице в даль светлую. В той дали новая жизнь. И всё-всё-всё будет по-другому теперь, со светильником.

Неподалеку от этого муравейника стоит человек, который по долгу службы всё знает, профессия такая — дворник. Дежурный по Васильевскому. Целыми днями кружит по острову на велосипеде. Знает, кто, где и зачем живёт. Поэтому я снова спрашиваю:

— А чьи это вещи?

— Художник умер.

Вот оно как…

— И родственников нет — вещи забрать?

— Родственники уже всё забрали. На машинах два раза приезжали. Это осталось, не нужно.

— А как звали художника?

Ветер сильный подул, унёс звук имени.

Уличный натюрморт: «Художник умер».

Пустые рамы — ненаписанные картины.

Незнакомые люди берут себе его вещи: хвать, и всё. Имени художника никто не знает: «Неизвестно чьё», «Можно брать, сказали».

А рамы он, кажется, сам делал, добротные такие, на совесть. Взяла себе одну. Потом подумала и обратно поставила: нехорошо. Ушла.

Иду домой. Художник умер. Жил, жил и умер. Художники должны оставаться. Вообще все должны оставаться.

Если художник ушёл, он должен прийти снова. Проведать Землю, ведь наверняка забыл тут что-нибудь. Сказать что-нибудь забыл. Мастихин оставил. Надо забрать. Там он тоже может пригодиться.

Значит, жил художник. На 6-й линии, между Малым и Средним проспектами. В окне у него были зелёные купола Благовещенского храма. То есть каждое утро он просыпался под колокольный звон. А может, был глуховат и спокойно спал дальше. А может, ходил на службы. Но это вряд ли. У художников с этим сложно: то верят в Бога, то нет…

Но тут ещё важно — верил ли Бог в художника? Наградил ли Он его талантом или просто вложил в руку ремесло.

В общем, хлеб я купить забыла.

Снова выхожу на улицу. Художник умер. Вот и всё. Дом-мастерская опустел. Была ли у него жена? Наверное, была. Он писал её портреты. И подписывал просто и строго: «Портрет жены. 1971 год».

Иду, значит. Навстречу мне шагают счастливые люди. У всех подарки от художника.

Муравейник исчез. Остались лишь две рамы.

— Ну чего смотришь? — говорит дворник. — Бери. От художника художнику. Принимай наследство.

Опять иду домой. Путь прям, дорога бела.

Ужинали без хлеба.

Движимость и недвижимость

Каждый раз идя по Невскому и глазея окрест, я натыкаюсь на вывеску: «Александр Недвижимость».

И каждый раз я невольно улыбаюсь названию этого агентства.

У меня есть знакомый Александр. И он тоже живёт на Невском. За его окном идёт жизнь, люди идут, машины идут. Снег идёт, дождь идёт.

А Александр никуда не идёт. Потому что он — недвижимость.

Нет, с опорно-двигательной системой у него всё в порядке, и планов у Александра громадьё, но дальше этих планов тоже ничего не идёт. Со временем у Александра исчезают все: жёны, дети, друзья, коты, собаки, черепахи… львы, орлы, куропатки. Вернее, они в какой-то момент начинают просто двигаться. В сторону от Александра.

И я тоже. Двигаюсь. В сторону площади Восстания.

А там я вижу другого Александра — Александра III.

Его нет на площади. Но я всё равно его вижу: царь-богатырь, а под ним конь-богатырь — не парадный, тонконогий, гарцующий, а настоящий, мощный, с натруженными, тяжёлыми ногами… И думы у венценосного всадника и его коня тоже тяжёлые…

С судьбой памятник — поруганный и осквернённый дураками, свергнутый, репрессированный и по сей день сосланный.

И, главное, живой памятник. Ну хотя бы потому, что, в отличие, например, от Александра-недвижимости — он всё время движется. Сначала в сторону хозяйственного дворика корпуса Бенуа, подальше от глаз людских, а затем — в сумеречный дворик Мраморного дворца. Стоит за решёткой, думы всё те же, тяжёлые.

И народ не сдаётся, волнуется, хлопочет за царя — назад, мол, на площадь, на законное место, на круги своя!

То есть намечается траектория дальнейшего движения. А движение — это жизнь.

И каждый раз, проходя мимо площади Восстания, я ставлю памятник на место. Любуюсь на этот мираж.

Чествую торжество справедливости.