Перчатки

Обожжённой горем войны
моей матери Зайнаб посвящаю

В годы войны многие получали «чёрные» извещения с сообщениями: «Геройски погиб», «Без вести пропал…». Каждое такое письмо зажигало огонь горя в сердцах близких, оставалось неизлечимой раной, но вторая формулировка все-таки оставляла хоть какую-то надежду.

Прошло почти полвека после войны, и однажды мы получили письмо на имя моей матери: «Если хотите увидеть могилу Вашего мужа Мусаева Багомеда, 1918 года рождения, просим приехать». Письмо было написано одним из военкоматов Белгородской области. Я и моя жена Патимат с маленьким внуком быстро собрались в дорогу. Я мог бы поехать и один, если бы не было у меня на Белгородчине и других дел. Там работали трое моих детей: один сын — врачом, другой — ветеринаром, дочка — учительницей русского языка и литературы. Врачи-то могут где угодно работать, а о дочке мы беспокоились: что, если она, не русская по национальности, допустит ошибки в своей речи и потеряет авторитет в глазах белгородских учеников и их родителей? Она ведь в старших классах преподает. Решили: надо её проведать.

Пассажиры обычно смотрят в окно поезда на быстро мелькающие поля, леса, любуются красотой природы. Я тоже смотрел, но ничего не замечал, не слышал даже стука колес поезда. Перед моими глазами стояло видение многоголового чудовища войны, кусающего мое сердце; образ чуть подзабытого отца и воспоминания о каждом шаге, каждом вздохе любимой матери, которые я всегда хранил в памяти, ее слезы по ночам из-за потери на войне любимого мужа и сыновей.

Я ничего не замечал вокруг, размышляя о судьбе моих несчастных родителей. Думалось: я еду увидеть могилу отца, и перед моими глазами стоит умершая от горя мать, которая не верила в гибель мужа и все надеялась, что он вот-вот вернется с фронта и войдет в дом. И без того худое её тело совсем высохло от переживаний, лицо было покрыто глубокими морщинами, пальцы рук были длинными и узловатыми, и косточки на них выделялись, как бусы в четках.

Да, тогда, в годы войны, люди в тылу выглядели измождёнными: наесться вдоволь было невозможно. Чтобы наполнить желудок, в хлеб и хинкал добавляли разные травы, особенно крапиву. К тому же матери приходилось выполнять всю мужскую работу: она пахала, сеяла, молотила зерно, косила сено, перевозила урожай, ходила в лес за дровами. Да, это была тяжкая доля войны, доставшаяся матерям! Но не только из-за недоедания и тяжелой работы высохла моя мать. Ее сожгло горе: она получила подряд три извещения — о без вести пропавшем муже и гибели на фронте двух старших сыновей.

Ночью, когда мы оба — брат и сестра — спали, мать тихо плакала. Иногда мы просыпались и тоже плакали вместе с ней. Мне казалось, что плачет весь наш дом: голые стены комнаты, почерневшие от дыма балки на потолке и деревянные перекрытия на них. Даже врагу не пожелаешь такого горя!

… Мы опоздали на открытие мемориала у братской могилы на окраине города Н. Но представители военкомата, которые нас сопровождали, сказали много хороших слов о геройски погибших воинах, освобождавших от фашистов эти места. Похвальные слова о без вести пропавшем отце, услышанные после стольких лет забвения, немного успокоили мою душу: появилась гордость за него, имя и фамилия, запечатленные на мраморе, делали его короткую жизнь и смерть не напрасными.

…Наши дети, у которых мы остановились, тоже пришли с нами к мемориалу. Узнав о цели нашего приезда, пришли и их друзья. Они сказали: «Тот, кто погиб, защищая нашу землю, дорог нам. Ваши дети и зять стали нам еще ближе и роднее после того, что мы узнали о вашем отце». Эти слова успокоили родительскую тревогу о сыновьях и дочери. «Здесь мои дети не сироты», — подумал я, потому что, если ты одинок вдали от дома, ты глубоко несчастный человек.

Мое сердце порадовало и другое обстоятельство: дочка, которая работала здесь, среди русских, стала завучем средней школы и получила звание «Учитель года». Ее коллега, местная учительница, сказала:

— Мои старики-родители, узнав, что вы приехали, приглашают вас в гости.

— Спасибо! — поблагодарил я. — Обязательно придем!

У ворот дома мы встретили пяти-шестилетнюю дочку учительницы. Подбежав к нашему внуку, она протянула ему свою ручонку:

— Я — Верочка.

Внук молчал.

— Поздоровайся за руку и назови свое имя, — подсказал я внуку.

Шестилетний внук крепко пожал руку Верочки и важно представился на даргинском языке:

— Наб БяхІяммадкьади бикІар¹.

— Бяхямкади, — повторила Верочка.

— Наб Бяхямкади хІебикІар, БяхІяммакьади бикІар².

Девочка несколько раз повторила это имя по слогам и научилась по-своему правильно его произносить.

— Бя-хям-ма-ка-ди, пойдем играть, — взяв внука за руку, она потянула его к куче песка во дворе.

Мы, взрослые, с любовью смотрели на них. Хотя разговаривали дети на разных языках, они друг друга хорошо понимали и охотно выполняли взаимные просьбы. Им не мешали ни разные языки, ни разные национальности. Все это вызывало, особенно на фоне существующих в стране разногласий, мысли о насущном: «Если бы были такие же дружественные, чистые отношения между взрослыми людьми разных национальностей, как было бы хорошо! Войны не приближались бы к нам, не сжигали бы огнем созданные руками человека богатства. Не было бы нужды искать в дальнем краю могилы отцов и посещать их, как пришлось нам сейчас».

Выпив немного вина, мы разговорились. Поскольку гостеприимные хозяева оба работали в школе, наша беседа была в основном об образовании, о неважном материальном положении педагогов, об учебе и воспитании детей. Но потом наш разговор свернул на другую тему. Мать учительницы, старая Клавдия, похожая на искривлённое дерево, выросшее на камнях, посетовала на трудности своей жизни.

— Калеку-мужа (отец наших новых приятелей был инвалидом) и пятерых детей выкормили эти руки, все дети получили высшее образование, — произнесла Клавдия, показывая на свои натруженные руки с искривлёнными пальцами.

Рукодельное мастерство этой женщины поражало: она шила ушанки, женскую и мужскую одежду, вязала крючком и вышивала, делала пряжу, мастерски используя прялку, и вязала шерстяные носки. Когда моя хозяйка показала ей, как на веретене сплести шерстяные нитки, она тут же научилась и этой премудрости. Клавдия, услышав, что паласы, сделанные ею из кусков тканей и изношенной одежды, очень понравились моей жене, тут же подарила ей такой палас. Когда закончились вопросы моей Патимат к старухе, я обратился к мужу Клавдии.

— Инвалид войны, наверное? — поинтересовался я. Пальцы его левой руки безжизненно висели, не в силах что-либо удержать.

Если хотите обрадовать старика, дайте ему возможность поделиться с вами своими воспоминаниями. Зная об этом, я дал ему такую возможность:

— На каком фронте воевали?

Он уселся поудобнее:

— На Воронежском.

— О командующем этого фронта генерале Голикове я много хорошего слышал, — зажег я его воспоминания.

В помутневших небесно-голубых глазах старика блеснули искры радости.

— Воронежский фронт, где я служил, и Брянский фронт, которым командовал Рейтер, в январе-феврале 1943 года освободили от фашистов города Воронеж, Курск, Белгород и Харьков. Наши войска вышли вперед на 200-300 километров и тем самым дали отпор главным силам противника. Теперь же, когда я слышу слова тех, кто хочет забыть эту победу, мое сердце разрывается на части! — слезы появились на глазах у старика-воина.

Я постарался смягчить его боль:

— Героизм в войне наших воинов и всего советского народа похоронить никто не сможет, он навечно останется в сердцах людей. Вы тоже, наверное, воевали в передовых частях?

— Да, воевал. Был снайпером. — Он встал, принес из другой комнаты сундучок, поставил его на стол и, открыв крышу, вынул несколько орденов и медалей.

— Посмотри, — сказал он с гордостью, — они расскажут тебе о моих боевых заслугах.

Когда я их осмотрел, он вытащил из сундучка изношенные, с дырками, белые шерстяные перчатки.

— Я берегу эти перчатки 55 лет, — произнес старик, положа их дрожащими руками на стол, — потому что в ту лютую зиму, в январе-феврале, они хранили мои руки в тепле. Поскольку у этих перчаток для большого и указательного пальцев отдельные гнезда, можно было стрелять, не снимая их. Вы же из Дагестана? Мне их отправили посылкой из ваших краев.

От этих слов сердце мое дрогнуло, по телу побежали мурашки, и я быстро взял старые перчатки в руки.

— Посмотри-ка на эту надпись на них, — старик пальцем указал на верхнюю часть перчатки. Там красной нитью было вышито: Д–н М–ша З–наб.

Когда я увидел это изображение, я просто обомлел и без сил откинулся на спинку стула. Молодые хозяева бросились ко мне:

— Что с вами?

Ответить у меня не было сил. Мне дали холодной воды.

— Эти перчатки связала моя мать, — прошептал я. — Видите эту запись?

«Д–н» — это Дагестан; «М–ша» — это Меусиша, мое село; «З–наб» — это Зайнаб, имя моей матери.

Из рук в руки передавались перчатки, и все внимательно, с интересом их рассматривали.

— Тогда, в сорок третьем, мне было восемь лет, — придя в себя, начал я рассказывать, — учился я во втором классе. Эти буквы написала на бумаге моя сестра, которая училась в четвертом классе, а мама вышила их на перчатках. Еще одну пару перчаток, безрукавку и сушеный сыр положила она в посылку и отправила на фронт.

— Да, да, правильно, — вмешался в разговор старик. — Фуфайку и вторые перчатки отдали другим солдатам, а мне дали эти. Они мне помогли уничтожить многих фашистов, когда я сидел между ветвями деревьев в лютую стужу. А вкус того сухого сыра я помню до сих пор. Этот сыр мы разделили на тридцать кусков и раздали солдатам, которые отправлялись в атаку, как закуску к ста граммам фронтовых. «Какая хорошая закуска!» — говорили солдаты и благодарили того, кто послал этот сыр. Мать еще жива?

Я не смог ответить, только головой покачал отрицательно, дав понять, что она умерла. Помолчав немного, я рассказал о ней.

— Сама вечно голодная, она всегда находила для нас что-нибудь из еды. И хотя у нас самих было просто бедственное положение, мама отправила несколько посылок на фронт. Если бы она умерла на моих руках, я бы так не горевал. Помню, когда она провожала меня в город учиться, она, наверное, уже чувствовала, что больше не увидит меня, и просила у меня прощения. За что? Я не понимал. За то, что не смогла обеспечивать нас, детей, необходимым питанием? Или за то, что она своим нечеловечески тяжелым трудом не дала голоду задушить нас?! Или за то, что когда-то ругала меня за мои детские шалости?! Или…

Больше я не увидел ее. Зная, что в те холодные дни декабря первого послевоенного года я не смогу приехать домой (не только в маленькое село, но и в райцентр тогда редко ездили автомашины), мне не сообщили о ее смерти. Приехал я позже, поставил надгробный камень. Но эти последние слова: «Прости, мой сынок», — я не мог забыть и до сих пор не знаю, за что я должен был ее простить… Может, она просила прощения потому, что матери всего мира не в состоянии сделать так, чтобы их мужья и сыновья не попадали больше в ад войны?!

— Да-а, — протяжно сказал старик, — ни отцы, ни все матери мира не могут разрешить этот вопрос. Хотя, возможно, когда-нибудь наступит такое время…

¹ — Меня зовут Багомедкади. — дарг.

² — Меня зовут не Бяхямкади, а зовут Багомедкади. — дарг.

                                                       Фото: https://dreamstime.com

Расул Мусаевич Багомедов — педагог, писатель, фольклорист — родился в 1932 г. в с. Меусиша Дахадаевского района Дагестанской АССР. В 1951 г. окончил Сергокалинское педагогическое училище, в 1963 г. — историко-филологический факультет Дагестанского государственного университета.

Произведения писателя вошли в Антологию даргинской прозы (1995), Антологию даргинской детской литературы (2017), Антологию даргинской поэзии (2017), Антологию дагестанской постсоветской поэзии (2018), Антологию современной литературы народов России: Детская литература (2017), Проза (2018), Драматургия (2020). Его произведения изучают в школьном и вузовском (факультет дагестанской филологии ДГПУ, филологический факультет ДГПУ) курсе даргинской литературы.

В Даргинском государственном музыкально-драматическом театре имени О. Батырая по пьесам Расула Багомедова ставились спектакли «Антика» (2002) и «Горькая судьба» (2013). Его перу также принадлежат пьесы «Жавгар», «Любовь и совесть».