Гейбат Гейбатов. О памятниках и памяти

Скульптору, народному художнику России Гейбату Нурахмедовичу Гейбатову в прошлом году исполнилось 90 лет.

На выставке в Дагестанском музее изобразительных искусств им. П.С. Гамзатовой можно было увидеть «Жницу», «Портрет отца», «Вечные думы горца», «Портрет народного поэта Дагестана Расула Гамзатова» и другие известные произведения мастера, но значительную часть экспозиции занимают работы широкому кругу зрителей известные мало, а некоторые вообще впервые покинули мастерскую.

Были выставлены и графические работы Гейбатова — художника, владеющего карандашом так же виртуозно, как и резцом. До сих пор его рисунки не экспонировались. А ведь есть еще бесчисленные наброски, эскизы, зарисовки, этюды… Есть и идеи новых скульптурных произведений — аллегорических, философских композиций.

Сегодня Гейбат Нурахмедович продолжает работать в станковой и малой пластике, держит связь со своими учениками, приходит в мастерскую скульптуры художественно-графического факультета Дагестанского государственного педагогического университета; его замечания и советы на семестровых просмотрах всегда очень ценны для молодых скульпторов.

Секрет долголетия Гейбатова видится в умении принимать жизнь такой, какая она есть, в стремлении оставаться искренним и в неустанном труде. Данный текст писался не к юбилею и не к выставке, это результат свободной беседы, поэтому в нем так много подробностей из жизни Гейбатова-человека, где он рассказывает о своих переживаниях, впечатлениях, встречах, исканиях.

Скульптор вспоминает…

— Я родился в с. Микрах Докузпаринского района, там же пошел в первый класс. Ну как пошел — никто меня не готовил, не собирал в школу, увязался со старшими ребятами, сел в классе, учитель меня и записал вместе со всеми. Это еще до войны было. Отец работал в Баку, тогда многие так уходили на заработки. Я помню, как мать меня посылала на дорогу встречать отца, когда он должен был вернуться, как я ждал его возле большого черного камня. Он и сейчас там лежит, наверное, камень этот… Потом отец забрал нас — маму, меня и младшего брата, с собой в Баку, чтобы семья была вместе. У нас уже родилась сестренка. Только мы более-менее устроились, началась война. Отец тогда уже работал в военном порту, их перевели на военное положение, он по несколько дней не приходил домой. Поезда еще ходили, мы с мамой вернулись в Дагестан, в Микрах, это была уже осень. Никаких запасов на зиму у нас не было, другие тоже жили тяжело — мужчины ушли на фронт.

Мы перебрались на равнину, надеясь, что там будет полегче, но там была эпидемия малярии, из-за которой умерли сестра и мама. Мы с братом оказались в разных детдомах. Меня переводили из одного детдома в другой, я ничего не знал о брате, не знал, жив ли отец. Тяжелое время…

Почему я выбрал скульптуру? Здесь две причины и обе из детства. Когда мы жили в Микрахе, в каждом доме была заготовлена глина, чтобы в любой момент можно было замазать пол или стену. Потолки, балки не белили, известь было трудно достать, их обмазывали белой глиной. Я и сейчас знаю, где ее залежи в районе. Глина была жирная, лепилась хорошо.

Игрушек у нас с братом тоже не было, но отец иногда делал из глины простые свистульки, петушков… Это одни из самых сладких воспоминаний… Потом я сам начал пробовать лепить игрушки. Это был первый шаг моего увлечения скульптурой. А второй связан с детским домом в Эмирджане, куда я попал, когда заболел трахомой. Это болезнь глаз, тогда целые эпидемии были, это все от грязи, от бедности — война, разруха, мы оборванные, голодные… Сейчас такие условия и представить сложно, в общем, я заболел и меня определили в этот специальный, лечебный интернат. Там работал пожилой армянин-художник. Как сейчас помню: лето, жара, он сидит во дворе под огромным тутовником, лепит что-то из зеленой глины, а мы наблюдаем. И я понимаю, что знаю, где он взял такую глину — за железной дорогой была целая гора!

Нам туда ходить не разрешали, но я убежал потихоньку, набрал этой глины, сколько мог, принес в комнату для занятий на свой стол. А на подоконнике стояла разбитая гипсовая голова Пушкина. Я решил повторить ее. Способа лепки не знал, конечно, поэтому перочинным ножом выточил палочку и стал резать глину. Это была именно резьба по глине! Сколько я так ковырялся, не знаю, но долго, пока не почувствовал на плече чью-то руку. Обернулся — завуч наш стоит, И. Бектемиров, татарин. И, видимо, давно он там за мной наблюдал. Похвалил и сказал принести в учительскую, когда закончу. Я потом много об этом эпизоде думал, почему он так сказал, видимо, разглядел во мне какие-то задатки. А ведь заругай он меня тогда — чего, мол, сидишь тут, грязь развел, иди бегай, как все, — как бы моя жизнь сложилась? Он дорогу мне показал! И другие учителя его поддержали, когда я в учительскую своего Пушкина принес. Сказали, чтоб продолжал, обещали на выставку детскую послать. Я такой вдохновленный был! У меня цель появилась! Слепил Низами по репродукции, потом Сталина, портрет которого было легко лепить: усы, прическа — и уже похож. Слово «скульптура» я не знал еще, а чтоб его расшифровать, годы понадобились.

9 мая 1945 года, в День Победы, я был в детдоме в Сумгаите. Помню, что утром в столовой нам вдруг дали большую порцию хлеба и кашу с маслом. Обычно давали сладкий чай в блюдце, ну, что это за чай — так, остывшая чуть подслащенная вода. А тут — в стаканах сладкий кофе с молоком! И белые скатерти на столах! Вкус этого молока чувствовался, праздник чувствовался, и даже тарелки казались чище, чем вчера! Солнце как будто по-другому взошло. А я сразу стал думать об отце, появилась надежда, что он жив и найдет меня. И он нашел, но не скоро. Сначала он нашел брата, тот оказался в Кировабаде, сейчас это город Гянжа. А я был в лагере в Мардакяне — нас вывозили на лето к морю. Сейчас это курортная зона. Так вот, прибегает дежурный по воротам и говорит, что меня какой-то дядя спрашивает. Я пришел и вижу: стоит совершенно незнакомый человек, уставший, постаревший, но глаза, глаза отца! Забрал он меня и брата не сразу – некуда было забирать, да и потом, когда мы уже жили вместе, я все еще находился на иждивении детдома. Воспитатели меня продолжали опекать и в училище. Времена были тяжелые, а люди — добрые, душевные.

Когда настало время определяться с профессией, педагоги из детдома посоветовали мне попробовать поступить в художественное училище. Сам бы я не догадался туда поступать, я и не знал, что такое училище есть. Я уже был признанный «скульптор» в детдоме: участвовал в детской выставке «Умелые руки», и в газете «Вышка» написали о моих работах и поместили фотографию нашего стенда. Это меня окрылило, я стал активистом — оформлял стенгазеты, был вожатым, занимался общественной работой и даже играл в оркестре шумовых инструментов. Да, нас развивали всесторонне. Детдом наш был на окраине Баку. И вот однажды воспитатель Сара повезла меня в город, в республиканский Дом пионеров в парке 26 Бакинских комиссаров, и записала в изостудию. Занимался я там недолго, раз пять-шесть, наверное, потому как надо было меня возить. Но какие-то навыки получил: узнал формат бумаги, стал не срисовывать, а самостоятельно писать акварелью.

Я очень благодарен воспитателям, учителям из детдома, чуткие были люди, старались привить нам любовь к прекрасному несмотря на то, что времена были тяжелые. Я дитя войны, я воспитан в тех традициях, когда, несмотря на трудные времена, добро побеждало. Хотя и тогда хватало варварства, конечно, но побеждало добро!

…Училище (Азербайджанское государственное художественное училище им. Азима Азим-заде) я окончил с отличием, и мне рекомендовали ехать поступать в Ленинград. Нас пять человек выпустилось, и всем были даны индивидуальные рекомендации: кому-то в Минск, кому-то в Ригу. То есть наши педагоги видели в каждом определенные склонности и в соответствии с этим давали напутствие. Прибалтийская школа скульптуры, она ведь сильно отличается от той же ленинградской. И время показало, что они были правы.

Но в том году я поступать не поехал, потому что отец решил меня женить. Ну что это такое — три мужика дома?! Хозяйка срочно нужна! Скульптура? Вон скульптурная фабрика, иди и работай, для чего училище окончил! Я говорил отцу, что училище — это даже не полдороги, а лишь начало, что нужно учиться дальше, но он не понимал. Простой труженик, горец, он был далек от искусства. Только когда я его портрет вылепил (1967 г.) и показал в книге, он сказал: «Баркала, сынок». Но это уже было потом, а тогда я сказал отцу, что для женитьбы нужны деньги, поэтому я хочу поехать в Махачкалу работать. К тому времени в Баку я познакомился с дагестанским скульптором Измаилом Ибрагимовым, он и зазвал меня в Махачкалу, сказав, что скульпторов тут нет и я легко найду работу. Отец меня поддержал и даже дал махачкалинский адрес своей сестры, а я и не знал, что у меня тетя родная в Махачкале живет!

Баку — большой город, столичный город, у него богатая история, своеобразный яркий архитектурный облик, в котором перемешались разные стили. Скульптурная мастерская училища была в здании немецкой кирхи. Сейчас там органный концертный зал, роскошный, а тогда оно было обветшалое, но прекрасное. Мы лазили на разбитую розу (круглое витражное окно), собирали дымчатые стекла, чтобы заказать модные очки. В общем, Махачкалу я тоже представлял столичным городом. Приехал, а тут одноэтажные дома, эти рыбацкие поселки с общими дворами, с запахом этим — Шанхай какой-то. Тетя моя жила в четвертом поселке. Тогда там были нефтяные вышки, виноградники и огороды, а улицы Гагарина, где мне потом дали первую квартиру, еще не было. Ветхость строений, бедность, низкий архитектурный уровень, отсутствие ансамблевого строения, которое должно было быть в столице республики — это то, что меня поразило тогда и то, чего здесь так и не появилось, к сожалению.

Я сразу пошел в Союз художников, который возглавлял М.-А. Джемал. Он был очень интеллигентный и мне сразу понравился. Я думал поработать тут немного, скопить денег и все-таки поехать в Ленинград. М.-А. Джемал также поддержал мое желание учиться дальше.

У меня сразу наладилась связь с дагестанским Союзом, две мои работы — дипломную (имеется в виду диплом училища) композицию «Жница» и портрет поэта Тагира Хрюгского купил музей, каждый год я приезжал сюда на каникулы и каждый год что-то делал по заказу министерства культуры республики, участвовал в выставках. Перед выпуском из института у меня было два вызова — из Баку и Махачкалы. Мне посылали подъемные и давали гарантию, что обеспечат жильем и мастерской. И я подумал, что в Баку я всегда могу вернуться, там, конечно, творческая атмосфера, нет проблем с материалом или формовкой, но там и конкуренция большая. А здесь у меня больше возможностей реализоваться, да и квартиру обещают сразу, что немаловажно, поскольку я уже был женат на Зинаиде Александровне (Зинаида Александровна Гейбатова-Шолохова — выпускница Института им. Репина, кандидат искусствоведения, заслуженный деятель искусств Республики Дагестан). В общем, выбрал Махачкалу.

Я когда в Махачкалу первый раз приехал, памятника Ленину на площади еще не было, Сталин стоял. А когда Ленина поставили, то после облицовки постамента остались блоки красного гранита. Они там же, на задворках, и лежали. Это было в 1960 г., я как раз ехал на каникулы домой в Баку из Ленинграда, где учился в Репинке (Ленинградский художественный институт им. Репина, ныне — Санкт-Петербургская государственная академия художеств имени И.Е. Репина). Проездом остановился в Махачкале, зашел в Союз художников, где мне сказали, что меня ищут и что мне надо зайти к министру культуры Изумруд Губахановой. Оказалось, что в Махачкале должен пройти съезд хирургов Северного Кавказа и к этому событию решили соорудить памятники выдающимся русским хирургам Пирогову и Вишневскому. Я о них ничего не знал тогда. Рашид Аскерханов, бывший тогда председателем оргкомитета, дал мне книги о них, я начал читать и сразу увлекся. Главный архитектор города Г. Ганиев уже набросал предварительный план будущего монумента в сквере центральной больницы: небольшие бюсты на обычных бетонных постаментах — ничего особенного. Мне это не понравилось, я уже погрузился в материал. Это были необыкновенные люди, и мне хотелось сделать что-то значительное. Тогда Ганиев и показал мне блоки гранита на площади и сказал, что художникам разрешили их использовать. Я когда их увидел, сразу понял, что портить их нельзя — они уже как скалы Гуниба! От идеи с бюстами я отказался, были высечены барельефы, на отполированных гранитных стелах.

…В 1957 году я познакомился с Тагиром Хрюгским: мы стояли со знакомым артистом, исполнителем народных лезгинских песен А. Абдулаевым у театра на Буйнакского. Он указал на человека у гостиницы «Каспий» и спросил, знаю ли я, кто это. Это был Тагир Хрюгский. Я знал песни на его стихи, их передавали по радио в Баку. Он был депутатом Верховного Совета Дагестана и часто приезжал в Махачкалу по делам, поэтому ему выделили комнату в известном доме у стадиона «Динамо», где сейчас установлена мемориальная доска. Я попросил его позировать, но мастерской у меня тогда еще не было, поэтому он сам предложил лепить у него дома, где, кроме него, жил сын студент. Я набрал пластилина и пришел. Обстановку помню, как сейчас: кровать, стол, стул, ведро с водой и керосинка. Депутат Верховного Совета, народный поэт!

…За творческую жизнь мне приходилось встречаться с разными деятелями дагестанской науки и культуры.

С Аскерхановым (хирург-кардиолог, доктор медицинских наук, член-корреспондент АМН СССР) мы много общались, я бывал у него дома. Он был гостеприимный человек, простой в общении. Я сделал его портрет, вылепил барельеф из пластилина, он у него долго висел… А памятник… Я много думал о том, каким должен быть памятник этому выдающемуся хирургу. Что главное в нем должны быть выражены его ум, интеллект, талант хирурга и характер, а значит, это будет портрет, голова. И руки, руки врача. Это главное.

…Мы были знакомы с Расулом Гамзатовым еще с 1960-х годов. Встречались не часто, но общались хорошо, тепло. Мне очень хотелось его вылепить. Я пригласил его, когда появилась мастерская, она еще не отапливалась. Расул позировал и одновременно редактировал типографский экземпляр своего сборника, потом мы чай пили, долго разговаривали о жизни, поэзии, искусстве.

…Однажды я увидел образ своего героя даже не во сне, а наяву, это было удивительно. Я тогда работал над образом Сулеймана Стальского — приближалось его столетие. Поиски образа были долгими: я читал его стихи, специально ездил в Ашага, был в доме-музее, встречался с сельчанами, которые помнили Сулеймана, в общем, был очень погружен в этот материал. И вот, иду я вниз по Дахадаева в Союз — он тогда был на Буйнакского, 43, — а мне навстречу, по противоположной стороне, снизу вверх идет сам Сулейман в лохматой папахе. Бешмет на нем, брюки заправлены в ичиги. Я аж повернул голову, провожая его глазами. Прошел еще немного и спохватился — надо же догнать этого старика и уговорить позировать! Бегу обратно до перекрестка с Ленина, а там нет никого, хотя свернуть никуда он не мог, пустая улица и площадь просматриваются. И тут до меня дошло, что это было видение, иначе бы я сразу к нему кинулся, но что-то не дало перейти дорогу. Потом я понял, что эмоциональное восприятие у меня в тот момент было обострено, я день и ночь думал над образом, вот воображение и выдало мне его таким образом.

…Помню, как встретился с Ширвани Чалаевым на премьере балета «Горянка» Мурада Кажлаева в Ленинграде (1968 г.). Он долгое время жил в Москве. Когда мы встретились в Махачкале, хотел его вылепить, но он отказался, не хочу, мол, чтобы мой портрет потом где-то валялся. Прошло немного времени, и я его все-таки уговорил позировать, портрет получился (1993 г.). Министерство культуры Дагестана купило портреты Сейфуллы Керимова и Ширвани Чалаева и передало в филармонию. Они там стояли в фойе. Через несколько лет встречаю Ширвани на улице, и он с горечью говорит: «А мой портрет потеряли! Филармония пошла на ремонт, и он пропал». «Да не пропал, — сказал я, — гипсовый оригинал-то у меня в мастерской!».

…Манашир Якубов (известный музыковед) жил рядом с моей мастерской на Калинина, работал в отделе истории искусства Института истории, языка и литературы Дагестанского филиала АН СССР (Институт языка, литературы и искусства ДФИЦ РАН) вместе с Зинаидой Александровной Гейбатовой-Шолоховой, мы были знакомы. Он жил то в Москве, то в Махачкале, когда бывал тут, чаще приходил к Ягудаеву (Анатолий Ягудаев — скульптор, заслуженный художник Российской Федерации, 1935–2014), тот сделал его портрет. Я тоже предложил его вылепить, Манашир позировал раза два-три, портрет прошел экспозиции ведущих выставок страны и ныне находится в собрании Российского национального музея музыки (Москва).

Я был человеком своего времени и верил в его идеалы, работал над образом Ленина, как и многие художники тогда. Поступали заказы для оформления клубов, праздников, выставок народного хозяйства. Когда предложили сделать памятник перед зданием администрации в Избербаше, я отнесся к этому с большой ответственностью. Думал, каким должен быть образ, не хотел повторять стереотип: рука вперед, кепка в руке или на голове — все уже было сто раз во всех вариантах. И потом, площадь там совсем небольшая, решено было остановиться на бюстовом варианте в граните. Для меня Ленин — прежде всего философ, мыслитель; его мысли, его идеи — это главное. Поэтому голова!

…Я был партийным и остаюсь им, партбилет не сдал и не порвал! Конечно, я жалею о том, что СССР распался. В какой стране я, сын горца, воспитывавшийся в детдомах, смог бы поступить в столичный вуз и получить самое лучшее образование?!

Молодые ищут прежде всего кусок хлеба, даже на выставки работы не всегда дают. Мне жаль молодых скульпторов, моих учеников: мастерских нет, заказов нет, приобретений нет, потребности в специалистах нет. А они уже больны искусством, они ничем другим заниматься не могут — это большая проблема.

…Эскизы я всегда рисую от руки, компьютером не пользуюсь, не умею. В кармане у меня всегда маленький блокнот для зарисовок и мягкий карандаш. Бывает, сижу на каком-нибудь собрании и рисую, пока там речи говорят. Живописью серьезно не занимался, хотя желание иногда возникает, я вижу цвет, чувствую его.

…У меня были две большие творческие поездки: в Индию в 1979 году и в Мексику в 1985–1986. Индия меня поразила! Эти гигантские статуи, скальные храмы. Другой мир! Вот стоит этот индус в одной набедренной повязке, черный от солнца, перед ним на клочке бумажки даже не эскиз, так, набросок, и он примитивнейшим инструментом вгрызается в гранит, высекает божественную статую. Он питается горсточкой риса, спит там же. И так годами, десятилетиями делает свое дело. Целый город таких скульпторов, им привозят заказы, они их выполняют. Никто не знает их имен, тысячи лет стоят эти статуи…

Фото: Г. Викторова, К. Чутуева, из архива Г. Гейбатова, ДМИИ им. П. С. Гамзатовой