«Девушка с Плотинки» (отрывок из рассказа)

* * *

<…Раньше это были просто фотографии — лето, юность, Свердловск. Люди, попавшие в кадр, ещё не умели позировать, поэтому лучше всего получались застигнутые врасплох в естественной среде обитания: например, со спины, на Плотинке, у каменного парапета с выглядывающими из-за него любопытными фонарями. На заднем туманном плане чернеет чугунная фига — она же «разорванные оковы пролетариата», или «уральский стальной узел», одно из двух, одна из двух. Две фиги, обрамляющие Плотинку, «украсили» центр Свердловска в 1980-х, когда по всем городским ДК выступал «Наутилус Помпилиус», и на сцене тоже хватало чёрного: подведённые глаза Бутусова и Умецкого, галифе, скованны-е од-ной цепь-ю!

Да, раньше это были просто фотографии, напечатанные из экономии на четвертушке от стандартного размера, а проявленная плёнка хранилась в баночке, подписанной сверху, как варенье: «Свердловск, лето 1989 г.». Сейчас это сразу и отпечаток эпохи, и шанс увидеть в тех старых снимках знакомых людей — тех, кого сейчас нет рядом. Тот умер, эти — уехали, а та изменилась до такой степени, что не узнаешь: рваные джинсы, белые кеды, звезда ботокса во лбу. Так хочется видеть её прежнюю — в короткой самошитой юбке, с поясом-резинкой на двух кнопках (пояс, разумеется, красный). Туфли на каблуках-рюмочках, скорее всего, куплены на «туче» — великом и ужасном Шувакише, гранд-барахолке всея Урала. Или взяты в свадебном салоне «на справку», ведь лето — пора свадеб, брат скоро женится, а в «Товарах для новобрачных» можно отовариться всей семьёй, если невеста нежадная.

Отсканированные старые фото, проявленные в ванных комнатах под невинно-красным фонарём, отпечатанные на глянцевой бумаге, целыми стаями всплывают, как в корытцах с раствором, в группах и пабликах, — и я всматриваюсь в каждую с надеждой разглядеть случайно пойманных объективом отца, брата, одноклассника Диму и того мальчика, в которого так неудачно влюбилась в десятом классе. Надеюсь увидеть моих немолодых друзей юными.

Наш Оперный театр — тогда ещё зелёный — стоит прямо напротив университета, а между ними — памятник Свердлову в кустах бешеной сире­ни. На фоне Свердлова снимается семейство — пузатый папа с усами, невзрачная мама, две дочки в гольфах…>

Иван Шипнигов «Непонятный роман» (отрывок)

* * *

< Наши поездки на Можайку, конечно… Столько историй было. «Арию» помнишь?!

— Слушали «Арию», помню, ага.

— Да ты не помнишь! Вы мне сказали: накачай с собой «Арии». Я накачал. Вечером сидели у костра, когда расслабленно так было еще, хорошо. Я включил «Арию», и как будто две «Арии» заиграло.

— Ааа!

— Там был фест какой-то, с другой стороны озера. Мы даже до сих пор не знаем, что за фест там был.

— «Рок над Можайкой».

— Правда?

— Ну откуда я знаю. Прикольно было, что, когда мы захотели послушать «Арию», из-за озера заиграла настоящая «Ария».

— Это не настоящая «Ария» была.

— Ну без Кипелова, да. Но все равно круто, живьем.

Сколько мы этой «Арии» в общаге переслушали. У нас с Киричем даже был такой концепт: «Ария» с водкой. Общага же, юность, студенчество. Целыми вечерами сидели, пили водку, слушали «Арию». Но это вдвоем. А один я слушал «Агату Кристи» под портвейн «Три топора».

— Ты застал его, что ли?

— Я спирт «Рояль» в ларьке у Мучачоса не застал. А «Три топора» прекрасно застал.

— Спирт «Рояль», «Три топора», ну и юность у нас была…

— Конечно. Ты, кстати, жалеешь, что не жил в общаге?

— Не очень.

— А я жалею.

— Ты же жил в общаге.

— Нет, юность эту всю непонятную жалею. Зачем столько пили? Под портвейн я слушал «Агату Кристи». Один. У меня тогда депрессия была.

— У тебя же потом депрессия была.

— Потом у меня была настоящая депрессия. Когда я по очень большому блату попал к очень крутому врачу…>

Роман Сенчин. «Десятые» (отрывок из главы «Сугроб)

* * *

<…Нет, Назаров не хотел войны, боялся её, понимал, что стране её не выдержать, но видел, как она подступает, как ею заражается всё больше людей вокруг. И одна за другой сыплются причины её начать.

Сначала она появилась в виде почти анекдота: маленькие отряды людей в масках без боя занимали городишки на востоке Украины, объявляли их отделившимися от Киева, в котором произошел государственный переворот. Потом заняты были и огромные Донецк, Луганск, казалось, вот-вот за ними последуют Мариуполь, Харьков, Одесса…

Из признавших новую власть районов Украины выезжала грозная техника, чтобы разогнать «ватников»; технику останавливали местные жители, бойцы переходили на сторону отделившихся. До поры до времени это происходило почти бескровно, почти весело. Кое-где случались драки, но не особо ожесто­ченные. Как-то понарошку. Даже единичные убийства воспринимались как ненастоящие.

А потом застучали автоматы и пулеметы, загрохотали взрывы под Славянском и Краматорском, десятки сгоревших в Одессе, стрельба и трупы на тротуарах Мариуполя, налёт авиации на Луганск, женщины с оторванными ногами… Гибли люди, говорящие по-русски, гибли под съёмку камер, крупным планом. И появилась уверенность: «Сейчас начнётся». Россия объявит, что берёт под защиту русское население, и введёт войска. Киев бросится на них, но окажется слаб; Европа, США станут помогать Киеву. И лопнет.

Нет, спустили на тормозах, ограничились так называемой информационной войной и неявной, но очевидной помощью Донбассу, Луганску оружием, живой силой — добровольцами.

Атаки, контратаки, котлы, отступления, обстрелы, превращенный в труху Донецкий аэропорт, сбитый пассажирский самолет, летящий из Голландии в Малайзию… Всё это круглые сутки крутили по ТВ. Вводить войска требовали теперь главы регионов России, лидеры партий, деятели культуры. «Фашистскую гадину надо давить в собственном гнезде! Надо вводить войска — защитить наших братьев и остановить бандеровцев-фашистов!»

Несколько раз появлялись слухи, конкретные, как официальное сообщение: «Вооруженные силы России вошли на территорию Донецкой народной республики». И Назаров будто проваливался в пропасть, ощущая одновременно и ужас, и какую-то странную радость, облегчение… Но слух опровергался; государство Россия оставалось рядом, но в стороне от войны…>