Аул Куруш, 1925

(Продолжение. Начало в № 1/172)

Журнал благодарит Николая Александровича Формозова и генерального директора издательства «Даръ» Нину Сергеевну Переслегину за возможность публикации записи из дневника и писем художника Александра Николаевича Формозова, в который вошли зарисовки жизни Дагестана 20-х годов прошлого столетья.

Комментарии и предисловие подготовлены сыном автора — Николаем Александровичем Формозовым. Огромное художественное наследие Формозова до сих пор не было опубликовано.

Под вечер [16 июня] мы дотянулись до Куруша. Утром проснулся и долго не мог сообразить, где я и что я. В потолке над головой круглое отверстие. Через него видны край плоского камня, отодвинутого, чтобы осветить саклю, синее небо и близкая гряда быстро проносящихся облаков. Яркий столб света упирается в глиняный пол, укрытый потёртыми паласами. В дверную щель тоже пробивается свет, но уже не столбом, а тонкой золотистой ниткой. Кто-то бегает вверху, потолок дрожит, с него сыплются кусочки глины и стучат по моему полушубку. Глаза постепенно привыкают к полумраку, и я начинаю различать толстый самовар в тёмном углу и кучку нашего багажа, наспех брошенного вчера вечером. И вдруг взрыв красок и света: Федулов с улицы открывает дверь — за ней возникают ущелье, налитое прозрачной синевой, лиловая острая вершина Базардага [Базардюзю] со сверкающими пятнами и полосами снега и облака, грядами тумана плывущие далеко ниже сакли. А вблизи кругом хаотическими ступенями громоздятся сакли, и снуют по их лесенкам загорелые чумазые женщины в узких тёмных чальбарах, каких-то накидках на головах.

19 июня. Новостей почти нет. День сидел дома, рисовал, драл… Облака перед вечером тяжело ползли из Усухчайского ущелья и на закате застыли в нём, как плотные снежные поля. На далёком, горящем вечерним солнцем склоне потянулись к кутанам стада. Как ни далеко, но ясно доносятся оттуда голоса пастухов, лай собак и нежные жалобы флейты. 

Гудит, поёт в ущелье речка… Знакомые чумазые ребятишки, стайками собравшись на плоских крышах, встречают меня разноголосым криком: «Цимил-кьиф-абас». Это моё новое прозвище. Я получил его в Куруше, собирая горных зверьков.

В переводе на русский это звучит довольно громоздко: «водяная крыса —  двугривенный». Я давал ребятишкам по серебряной монете за каждого принесённого зверька, но особенно жадно скупал горных водяных крыс, которые, как мне казалось, имели свои особенности и были местным, ещё не описанным подвидом. «Цимил-кьиф-абас, цимил-кьиф-абас», — заливаясь смехом, кричали черноглазые девчонки, присев на корточках и свесив над улицей длинные косы, увешанные монетками. «Цимил-кьиф-абас», — еле выговаривает, вторя старшим, маленький карапуз в огромной

бараньей шапке, спустившейся чуть не до подбородка, в коротенькой

рубашонке, прикрывающей живот как раз до пупка. «Вот я вас, — кричу я, подъезжая поближе к крыше, — дайте-ка мне этого голопузого!..»

И я протягиваю руки к владельцу отцовской папахи. Он визжит и, сверкая голым задом, убегает вместе со всеми подальше от опасного края крыши. Кто его знает, этого Цимил-кьиф-абаса, может, он и в самом деле поймает, выпотрошит и набьёт ватой, как водяную крысу?!

Я очень дорожу своими знакомствами среди детей. Десятки острых глаз и проворных рук помогают мне, собирая то, что я часто не мог найти сам.

Ребята приносили землероек и серых хомячков, завернув их в мягкие зелёные лопухи, чтобы не пачкать рук об «нечистых животных», молодых

горных жаворонков, а однажды доставили живьём даже ласку. Как-то утром загорелый, быстроногий пастушонок вытряхнул из окровавленной кожаной сумки старого тяжёлого барсука. Грудь его была наискось рассечена широким лезгинским кинжалом. Пастушонок долго и восторженно рассказывал мне что-то, махал рукой вверх к голубым снегам Шалбуздага. Но я понял только, что зверя задержали собаки, а старший брат пастуха пустил в ход оружие, которым так ловко владеют все горцы. В аварских, лезгинских, даргинских, кумыкских аулах ребята часто относились к нам лучше, чем взрослые. Я помню, как старые аварки, сморщенные до черноты, долго плевали в сторону, проходя мимо меня, занятого сниманием шкурок с мышей и птичек в тени у сакли, и сердито отворачивались. Помню и аварских детишек, которые, увидев, как аккуратно я складываю маленькие ободранные тушки птичек и зверьков (что-бы вскрыть их потом и определить пол), решили, что приезжий «урус» страдает от недостатка мяса. Они появились вдруг с длинным куском вяленой баранины и бережно положили её в дорожную пыль у моих ног.

21 июня. Ветра не было. Рокотал Мулнар-чай, и сквозь его шум донеслось до меня пюи-пюи-пюи — сипловатое посвистывание кавказской большой чечевицы. Мигом за бинокль! Да, они! Они самые. Как малиновые цветы расцвели на серых, покрытых лишаями, камнях! Тут тенистый склон, покрытый хорошей зеленью и используемый для пастьбы лошадей. Но и скотина, и люди мало беспокоят птиц, избравших местообитанием сыпучую, трудную для ходьбы каменистую гряду. Здесь меж камнями ярко

зеленеет трава, из самой тени камней смотрят голубые незабудки, а выше на склонах лепятся белые несчётные звездочки камнеломок и дивные лиловые колокольчики. Птичье сообщество, собравшееся здесь, не велико. И тут, и там, сверкая белыми крыльями и белым хвостом, перелетают болтливые

снежные вьюрки. Птички держатся парами и, перелетая с камня на камень, перекликаются хрипловатыми голосами, напоминающими каменных воробьев. Иногда можно видеть, как белокрылая, словно пуночка,

«снегурка» (её хорошо знают биологи из Петровска по зимовкам в окрестностях города) взлетает над камнями и, круто задрав расправленные крылья (иногда они почти касаются верхними поверхностями), косо опускается на ниже расположенные обломки скал.

21 июня. Тут же на вершинах камней красуются черногрудые горихвостки-чернушки, окружённые уже самостоятельными, отделившимися от старых молодыми. Горный конёк, держа мушек в клюве, беспокоится о своих слетках, затаившихся где-то среди камней, и долго пищит около пасущейся лошади. Порой пролетит пара горных чечёток, да обыкновенные каменки (и старые, и молодые) снуют то с камня на землю, то под камни, то на камни, пролетит пустельга, заставив пичужек забиться в щели, и снова через мгновение вся компания сидит на их вершинах, греется, чистится, напевает.

Вот среди такого общества дружной стайкой держатся и большие чечевичники. Лёгкими прыжками скачут они по изумруду лужайки, взлетают на камни, поют, гоняются друг за другом. Песня, пюи-пюи-пюи, низкая хрипловатая трель, слышная издалека, сопровождается очень слабым невнятным чиликаньем, напоминая музыкальные упражнения молодой

коноплянки или чижа. Испуганные птички, сидя на камнях, вытягиваются и звучно выкрикивают чэг (отсюда «кэк» — лезгинское имя птицы), чэг, которое напоминает предостерегательный крик обыкновенного домового воробья.

Итак, за рекой желанные птички. С камня на камень скачу по розоватым спинам валунов, затем в воду на едва видную сланцевую плиту, потом мелководьем. И вот он, противоположный берег. Лезу прямо на кручу,

камни сыплются в речку из-под ног, я цепляюсь за жидкие, кой-где разбросанные шапочки злаков. Поднялся, глянул, вот он, багряный горный

василёк, с рубиновым горлом смотрит на меня из-за серого зуба скалы.

Грохнуло, дымом пахнуло… Есть! Первый за три года охоты на Кавказе!

24 июня. В 8 утра подали лошадей. Они оказались без сёдел, просто с попонками, паласами и парами хурджинов, кое-как подтянутых узкими

подпругами. <…> Всё это обещало мало удобств в переезде, и действительно спуск от аула до реки (Усух-чая) был мало приятен. Я съезжал на холку и должен был цепляться сзади за попонку. Спустились. Переехали через мост <…>. Лишь только вышли на ровную, слегка поднимавшуюся к лугам дорогу, как передние ребятишки-головорезы пустили лошадей карьером, и вся кавалькада понеслась что было духу…

Вскоре мы догнали целую вереницу конных кочевников, отправляющихся к стадам на кутаны. Некоторые везут основы кибиток в виде длинных тонких (1-2″) жердей, сложенных X[иксообразно]и привязанных ко вьюку так, что нижние концы Х’а[икса] волочатся по земле. Тем не менее хозяева ухитряются сидеть на этих же конях… Едут женщины, болтая ногами в остроносых мягких башмаках… как и мужчины. Одна молодайка кормит смуглой грудью чумазого ребёнка, мерно покачиваясь на ходу лошади; хохочут, дерутся ребятишки, едущие по двое на одной лошади. Взрослые сидят на лошадях боком, задом к холке лошади, на коленях, на четвереньках— кому как вздумается, курят, перекликаются, насвистывают обрывки лезгинки, чешут в затылках, задрав огромные лохматые папахи. Когда вся вереница всадников и коней с огромными вьюками, с хурджинами причудливой окраски вырисовывается на бешено падающем скате ущелья,

вырисовываются в облаках, словно от взрыва стремящихся из пропасти к снегам вершин, я смотрю на картину, не будучи в силах даже попытаться описать её красоту. И люди, и папахи, и кони, и вьюки — всё словно высечено из камня и застыло на мгновение на каменных грандиозных

уступах. Но проходит мгновение, и положение изменилось, и снова картина не менее величественная и дикая. Выше и выше, выше и выше.

На огромных, жёлтых, скатившихся с Шах-дага камнях сидят рогатые жаворонки. Мы подходим к кибитке, и старуха-хозяйка гостеприимно приглашает нас войти. Кибитка — длинный овальный шалаш, построенный из множества связанных вершинами жердочек, переплетённых жердочками же и прикрытых сверху кошмами. Вдоль стен расположены связанные из азербайджанского тростника длинные циновки, которые днём заменяют кошму. Сквозь их решётку красиво просвечивают причудливые контуры гор. Хозяина нет дома… Хозяйки тем временем ведут свою обычную работу, которой, должно быть, немало. Молодая переливает из казана в казан молоко, готовя сыр, кормит приходящих пастухов, мимоходом присматривает за нами. Старая прядёт, ловко работая на чохре (прялке). Правая рука крутит ручку колеса, левая тянет бесконечную шерстяную нить. В кибитке довольно уютно… кипит самовар, вдоль стен висят цветные сумочки, хурджины, шерстяные подпруги. По углам сложены дрова. Стоят тёмные закоптелые казаны.

На вьючных лошадях без седла утром 29 июня мы сползали по мокрым, набухшим от дождей тропинкам. Тёмно-синее горное небо Куруша было ясно, ярко сверкало солнце, ниже лежал слой облаков — полупрозрачная пелена тёплого тумана, напитанная запахами цветущих субальпийских лугов, буйной свежей зелени в полном расцвете её сил. Мы спускались через облачный слой по росистым лугам, пёстрым от цветов розовой ромашки, жёлтых горных лилий, рыцарских шпор, крупных белых зонтичных и колокольчиков без счёта и числа — синих, лиловых, сиреневых,

голубых, собранных в колоски, в большие пучки и колышущихся поодиночке. Ниже цвёл шиповник, и волны его аромата сменили запахи лугов. Алые чечевичники пели на лугах, а у границы леса куковали кукушки. Потом трава лугов стала желтоватой и выбитой, кое-где на склонах появились полоски пшеницы. В долине зазеленели абрикосовые сады, мелькнули глинистые постройки аула Паркент.

Горы отступали на юго-запад. В далёкой синей мгле уже чуть виднелись силуэты предгорий, над ними лежала лёгкая слоистая вуаль облаков, а ещё дальше вздымались контуры Шахдага и Шалбуздага. Вековые снега их горели мягким розоватым светом. Вершины словно плыли над голой полупустыней побережья. По-прежнему в них было таинственное манящее очарование, словно не там были уже исписаны мои дневники и собраны шкурки красных чечевичников. <…> В дымке медленно таяли далёкие вершины. Вот они стали прозрачными, еле видимыми, вот совершенно пропали, как облако, растаявшее при восходе солнца. Прощайте, горы!

                                                          (Продолжение в следующем номере)