Алексей Алёхин: «Поэзия будет существовать, пока живут люди»

Алексей Алёхин — известный русский поэт, критик, эссеист. Стихи и лирическая проза Алёхина печатаются во всех ведущих российских литературных журналах, его стихотворения переведены на пятнадцать языков мира, он лауреат премии «Петрополь» и журнала «Новый мир». В 1994 году основал и больше четверти века бессменно возглавлял первый в истории российской словесности «толстый» поэтический журнал «Арион», на протяжении многих лет остававшийся единственным специализированным поэтическим журналом России.

— Вы поэт, прозаик, редактор, критик, эссеист. А кем себя считаете в первую очередь?

— Конечно, стихотворцем: моя проза достаточно условна. Проза, которую пишет поэт, всегда не совсем настоящая проза, она по-другому устроена, чем проза подлинного прозаика. И мои прозаические опыты, и критика — порождение и следствие занятий стихами.

Настоящая проза построена несколько на иных, чем поэзия, основах. Если обобщенно: поэт пропускает мир через себя, а прозаик — себя через мир. Я знаю лишь одно исключение — Пушкин, но он ведь абсолютный гений во всём, и поэзия его, и проза открыли новые пространства в русской словесности. Проза Пушкина удивительна — она быстра, как стихи. Такой стремительности и емкости никому в ней после не удалось добиться. Пушкин был подлинный первопроходец нашей прозы.

Конечно, практически любой настоящий прозаик в юности тоже начинал со стихов: это такая инициация словом. Иные всю жизнь пописывали их. Но, став большим прозаиком, переставали быть поэтом в узком смысле слова. И сохранить это равновесие никому больше не удалось. Вот, например, Иван Бунин был замечательный поэт. Но значение его стихов несопоставимо с открытиями в прозе.

— В советское время поддерживали поэтов, литературу, творчество. Шло ли это на пользу поэзии?

— Для подлинного таланта годится любое время. Ну да, теперь литература перестала быть главной властительницей дум, и мы перестали быть нужны начальству, а заодно нас почти сняли с довольствия. Вот беда. И какое это счастье: мы можем делать всё, что заблагорассудится, заботясь только о творческих проблемах. Оно, конечно, стало не так сытно, зато весело. Да и сытно было не всем, и платить за сытость приходилось. Посмотрите воспоминания о жизни писателей и журналов той эпохи. Как им приходилось кланяться, юлить, выцарапывать клочки творческой вольности.

И молодым эта забота была не так уж чтоб очень на пользу. Думаю, да и знаю, что многих она совратила.

Собственный пример не убедителен, но он под рукой. Как только я в двадцатилетнем возрасте перешёл с рифмованного на свободный стих, меня напрочь перестали печатать, потому как это было чуждо советским эстетическим шаблонам, помимо даже содержания. И я очень скоро понял, что мне страшно повезло. Меня минули все эти комсомольские совещания молодых поэтов, коллективные публикации с напутствием маститых и с неизменным идеологическим душком, ласковые увещевания редакторов с пожеланием выкинуть тот фрагмент и поменять другой. Искушение само избегло меня, и я мог быть самим собой, какой уж есть.

Ну да, писателем быть трудно. А разве должно быть легко?

— В своё время советские поэты собирали стадионы. Насколько сейчас литература интересна читателям?

— Я сам ходил на эти стадионы старшеклассником в начале 60-х: масса народу, конная милиция. Живая и радостная обстановка, захватывающая. Но давайте признаем: это было куда больше социокультурным, чем литературным явлением. Ну да, все мы верили, что идем ради поэзии и только её одной. На деле же шли в первую очередь за самим фактом общения, за глотком духовной свободы, чуть большей, чем при печатной цензуре, вольности. Эти поэтические действа заменяли собой немыслимые тогда рок-фестивали, клубы, открытые дискуссии. Были форточкой в несвободном обществе, потому-то и привлекали такую массу людей. Эстетическая сторона дела оставалась в тени.

Это время вернуться не может. Как только культурных продуктов стало вволю, люди кинулись на те, что поярче и попроще, и тут же стали куда меньше покупать книг, не говоря уж о стихах. Это прежде чуть ли не единственным общедоступным развлечением из не вовсе примитивных было чтение. А нынче хочешь — иди в вечерний клуб, хочешь — на концерт, в кино на любой вкус, а то и просто смотри видео или сиди в соцсетях.

С литературой остались лишь те, кто к ней имеет тягу. Но литература огромна: детектив, дамский роман, Джеймс Джойс — это ведь всё она, однако разные ее пласты, на разных людей рассчитанные. Поэзия, за исключением ее бытовых, простецких форм вроде песенной, шуточной и т. п. (хотя и тут есть свои шедевры), в принципе не рассчитана на повальное потребление. Чем глубже поэт зашёл в своих эстетических и эмоциональных поисках, тем уже круг его читателей. Это нормально, и поэзия сейчас ближе к своему исконному назначению: это ядро словесности, это квинтэссенция эстетической жизни народа.

Восприятие серьезной, особенно новой поэзии — это серьёзная эстетическая работа. Поэтому наивно полагать, что в ней будут участвовать широкие массы. Да так и всегда было, известнейшие поэты Серебряного века издавались тиражами в несколько сот, ну, тысячу экземпляров. «Облако в штанах» уже знаменитого Маяковского вышло тиражом 1050 штук, а эпохальный «Камень» Мандельштама и вовсе в 300. А полувеком раньше изданный в 600 экземплярах сборник Фета расходился двадцать лет. Высокая поэзия всегда имеет невысокое потребление.

— Вы с 1994 года издавали первый российский толстый поэтический журнал «Арион». Что вам больше всего нравилось в этой работе? И почему 4 года назад вы его закрыли?

Главная радость — это, прочтя кучу посредственных и просто плохих стихов, вдруг наткнуться на нечто замечательное. Ну, как золотоискатель перелопатит тонны песка и находит самородок. Это счастье. Среди живущих сейчас российских поэтов немало тех, кто впервые напечатался в «Арионе», журнал явил их публике и дал старт известности.

А закрылся журнал по очень простой причине: деньги кончились. Поэзия — недоходное ремесло и не может быть доходной. Издание профессионального журнала стоит довольно дорого, чтоб его могли читать, мы продавали его в разы ниже себестоимости, существуя за счет меценатов. Я им очень благодарен, особенно известному предпринимателю и меценату Александру Мамуту, поддерживавшему «Арион» последние пятнадцать лет. Ну а потом деньги для нас у меценатов закончились. А переходить на самодеятельность малоинтересно.

Журнал — это прежде всего серьезная работа с авторами и текстами, и это настоящая, а не волонтерская работа редакторов-профессионалов, они должны иметь возможность на неё хоть как-то существовать. Очень важным я считаю также платить гонорары, пусть и небольшие. Ведь, в сущности, задача журнала — из моря любительских стихов (а изначально все стихи «любительские») выбрать состоявшиеся на профессиональном, без скидок, уровне. И выплата гонорара как раз свидетельство автору, что написанное им таковым признано: у него эти стихи «купили». Дальше. Толстый литературный журнал немыслим без серьезной критики, иначе это просто альманах. Эти статьи устами разных авторов должны вести непрерывный разговор о современной поэзии, рассматривать её с разных сторон, представлять и оспаривать разные точки зрения. Я сам написал довольно много критических статей, на каждую у меня уходил как минимум месяц. Если автор месяц пишет статью, он должен его на что-то прожить? Ну ладно, не как в советские времена, когда, опубликовав большую статью, скажем, в «Новом мире», можно было съездить на курорт, а потом ещё пару месяцев жить, сочиняя следующую. Таких гонораров никто теперь заплатить не может. Мы платили, ну, тысяч 15, побольше, чем другие. Но даром? Тогда придется печатать что попадется (да и печатают), чуть ли не всех, кто готов и бесплатно писать, лишь бы увидеть своё имя в журнале. Они и пишут на соответственном уровне. Исключение составляют лишь несколько оставшихся еще энтузиастов-профессионалов старой школы, которым, по мне, надо памятники ставить. Но это исключения.

— У вас изданы 12 своих книг. Какая из них самая любимая?

— Ну, это как спросить у отца, кого из детей он больше любит. Как автор я всегда выпускал книгу из рук, только когда она, на мой взгляд, становилась совершенной. Зачем плохую издавать? Впрочем, среди детей и внуков сильней других любят обычно самого младшего или младшенькую. Вот и у меня последняя книга в начале этого года вышла — «Варенье из падалицы». Это книга впечатлений, фрагментов, ростков стихов и прозы из моих записных книжек за полвека с лишним, её можно не только читать насквозь, но и почитывать: вроде тех же стихов.

— Вы планируете приехать на Дагестанский книжный фестиваль «Тарки-Тау» и провести в Махачкале мастер-класс. Насколько нужны такие мероприятия?

— В своих пристрастиях массовый человек привержен моде, поветрию, он с ними колеблется и легко переходит за грань разумного. Это касается и упомянутого мной охлаждения к литературе в пользу более легких форм времяпрепровождения. Я вижу целые библиотеки, выброшенные на помойку. Дети, молодежь книг почти не читают. Не призывая всех поголовно стать запойными книгочеями, полагаю, что вовсе без книги жизнь любого человека неполноценна. Исправить эту ошибку и обратить внимание на важность и прелесть литературы чрезвычайно важно, вот почему я приветствую книжные ярмарки, фестивали, встречи с писателями и другие подобные события.

Что касается второго… Я много лет провожу мастер-классы с молодыми поэтами и вижу, что эти встречи не пропадают зря. Да, научить писать стихи (не в смысле версификации, а как искусству) невозможно, научиться молодой стихотворец может только сам — сочиняя, читая, размышляя. Но помочь ему возможно и нужно: подсказать, где явные удачи, а где заблуждения, помочь в развитии вкуса, строгости суждения и просто подтолкнуть его поэтическое мышление. В Дагестане много молодых стихотворцев, среди них наверняка есть те, чей дар готов воспринять такую помощь и нуждается в ней.

Как бы ни менялись времена, что б ни случалось, всё равно будут те, кто пишет стихи, и те, для кого это главное в жизни. Поэзия будет существовать всегда, пока будут жить люди.