Сосед Пушкина

Из книги «Огонь с Божедомки.

Московское детство Достоевского»

Пушкин! При одном упоминании этого имени юного Фёдора пленяет восторг, на глаза набегают слёзы. Со старшим братом Михаилом, ожесточённо споря о литературе, они «на Пушкине мирились». Выучивали назубок все попадавшиеся им в руки сочинения своего кумира — и не только стихи, но и «Повести Белкина» и прочие немалые для запоминания вещи. Александра Сергеевича «чуть не всего знали наизусть», — не без восхищения братьями напишет много позже Андрей Достоевский. Мало того, что знали, — ещё и заразили своею любовью родителей. Те до поры не больно жаловали новое литературное светило (то ли дело Державин! Жуковский!). Да как-то Федя, поддержанный Мишей, с таким выражением прочёл им «Песнь о Вещем Олеге», что Мария Фёдоровна враз оценила дарование поэта и просила потом читать ей Пушкина ещё и ещё.

Почтительный трепет у Фёдора вызывали не только сочинения, но и все места, хранившие память о поэте, или хотя бы отдалённо связанные с ним. Как-то Кузьма Алексеевич, почтенный сослуживец отца, помнивший ещё Екатерину и Потёмкина, выслушав в гостиной пушкинские строки в исполнении Достоевских-младших, потряс их исторической справкой:

«Да ведь Пушкины были соседи наши!». Братья тут же обступили старика так, что он едва не расплескал от неожиданного натиска кофий, и не отстали, пока тот не выложил им, что-де родовое гнездо Пушкиных — совсем рядом, в начале Божедомского переулка. Да, это было давно, ещё до появления Мариинской больницы, и сама усадьба давно продана другим людям. Но всё же преданья о деде, отце, и дяде его, росших здесь, живы. Звон колоколов храма Троицы Живоначальной легко доносился до обители Достоевских и напоминал о Пушкиных — прихожанах этого храма.

Фёдор был так взволнован этим обстоятельством, что потом, когда их с братом везли из училища Драшуса, упросил кучера Давида сделать крюк и непременно посмотреть на «пушкинские руины». И когда показалось запущенное поместье, обложенное с двух сторон усадьбами Остерманов и Голицыных, с ним рядом будто возникли и тени старших Пушкиных. Здесь стоял замшелый барский дом, виднелись остатки сожжённых в наполеоновском пожаре деревянных флигелей, поросшие ряскою пруды…^[1] (До наших дней из былых прудов в имении Пушкиных остался один — Селезнёвский).

Вскоре Фёдор сделал открытие: места его обитания как бы окружены Пушкиным, опутаны невидимыми нитями, так или иначе ведущими к поэту.

От пансиона Чермака какая-то сотня шагов — и за хлебными возами и трактирами Разгуляй-площади выплывает дом — обиталище дяди Пушкина, Василия Львовича, куда племянник его спешил сразу после ссылки. Едет Фёдор с родней к Куманиным по Хомутовке ^[2] , где первым слабым ручейком пробивается на поверхность Черногрязка-река, — призрачный образ Пушкина виднеется чуть не за каждой оградой. Вот там, ближе к Чистому пруду, у остатков сожжённого бревенчатого домишки он, совсем маленький — в рубашке-ночнушке. В Юсуповском саду между древними палатами и Фурманным переулком — чуть постарше, облачённый в сюртучок, – чинно ступает с нянькой Ариной между лип и фонтанов этого когда-то чудного «Версаля». Как бы эхом звучат Пушкинские стихи-воспоминания:

И часто я украдкой убегал
В великолепный мрак чужого сада
Под свод искусственный порфирных скал…
Любил я светлых вод и листьев шум
И белые в тени дерев кумиры,
И в ликах их печать недвижных дум…
Всё наводило сладкий некий страх 
Мне на сердце; и слёзы вдохновенья
При виде их рождались на глазах.

У развалин особняка графа де Санти — взрослеющий поэт, смотрит на звёздное небо и что-то шепчет: может, свои первые стихи. А вот и то, что пробуждало в нём поэтическое вдохновение — пятиглавый храм Харитония с колокольней, деревянный домик напротив, куда воображение Пушкина поселило Татьяну Ларину. Слева и справа — сплошь дома бабушек, кумушек и друзей родни поэта, вплоть до Дмитриева и Одоевского.

Если едут они от Куманиных по Покровке, то справа видят голубовато-небесный дворец, похожий на старинный комод. По полу этого комода-дворца на учебных балах башмаки Саши Пушкина отстукивали такты своих первых гавотов и мазурок ^[4].

Но что воспоминания о Пушкине! Живой поэт, оказывается, пару раз бывал где-то рядом, только Фёдор, к своему горю, узнавал об этом поздно. Как-то в доме Куманиных ^[5]  один из благородных посетителей, не гнушавшихся отобедать и сыграть в вист с зажиточными купцами, когда речь зашла о Пушкине (вообще-то у Куманиных говорили больше об урожае овса, но иным гостям могли и про литературу ввернуть), хмыкнул, как будто речь шла о его хорошем приятеле:

— Как же, Пушкин! Видел его тут рядом, третьего дня…

Все подумали, что бравый майор, шутит. Пушкин не может так запросто проходить-проезжать мимо! Он же легенда! Небожитель! Не может ОН являться простым москвичам вот так — между лавками и трактирами. Разве что светить нездешним светом из холодного, северного Петербурга.

Ан нет! Взял пару карт из прикупа (дело было за игрою), майор поведал, что взаправду встретил Пушкина в двух шагах отсюда, у палат на Хохловке, где располагался главнейший государственный архив… А робкое предположение, что майор мог и обознаться, отверг с военной решительностью.

— Je ne pouvais pas se tromper. J’ai été présenté à ce monsieur a Saint-Petersbourg!^[6]

От возмущения гость даже перешёл на французский, но быстро поправился:

— Да как я мог ошибиться, коль знаком с ним, пусть и шапочно, как у вас, у купцов говорят! Мы и поговорили немного. Приехал сюда работать с бумагами. Историческую книгу пишет, а какую — не сказал.

Фёдор слушал, чуть не открыв рот от изумления. Ведь его кумир здесь, рядом! И он может увидеть его вживую… быть может, даже говорить с ним! Мальчик вскочил из-за обеденного стола. Конечно, помнил он, что суровый отец не раз повторял: «Нельзя, строжайше нельзя отлучаться без старших!». Но это случай, счастливый случай! Его может больше не быть. «Маменька, простите! Но я должен видеть его!» – И вот уже, чуть не сбив в коридоре лакея, будущий писатель хватает серую бекешу и мчится вниз по переулку.

Запоздалым эхом долетает до него крик взволнованной маменьки: «Да остановите его! Давид! Куда ж ты смотришь! За ним!». Их кучер выбегает на крыльцо, но спешит в противоположном направлении — вверх, мимо раскидистого купола Питер Паулькирхе [7] к Маросейке.

Надеясь увидеть Пушкина, Фёдор бегом свернул от Ивановского монастыря влево через пару сотен быстрых шагов увидел белокаменный, с красными старинными наличниками архив иностранных дел. У крыльца — сани, кареты, пролётки и сани: где снега в большой Москве бывает мало — там и колёса проедут. По вензелям и виньеткам на экипажах Фёдор пытается понять, какой из них может быть пушкинским. Кто-то окликает его. Лакей-привратник, тёзка Фёдора, знакомец куманинского лакея, ходит к нему чаи гонять.

— Пушкина, сочинителя, не видел? — волнуясь, спрашивает будущий писатель. — У него ещё, — юноша вспоминает литографию с профилем поэта, — на щеках ещё тёмные… баки такие.

Тот служащих и посетителей казённого заведения, даже редких, знал наизусть. Быстро определил Пушкина, как личность не уровня «ваше сиятельство», и позволил себе ироничную усмешку:

— А, господин камер-юнкер-с! Как-же, бывали-с, — опустив толстую руку в карман малиновой ливреи, лакей вытащил оттуда часы и, приоткрыв серебряную крышку, вгляделся в циферблат, будто тот отсчитывал особое, пушкинское время. На самом деле он просто хвастался своими «П. Буре». — С неделю сюда хаживали-с. Но третий день не видать. Должно быть, убыли-с.

Достоевского эти слова ввергли в уныние. Пушкин, живой, всамделишний, целую неделю был здесь, в двух шагах от дома любимой тётушки! А он зубрил в это время латинскую грамматику и арифметику!

Фёдор понуро побрёл назад, к Куманиным, где его уже поджидали взволнованный кучер с библейским именем Давид и рассерженная матушка.

Вести о дуэли на Чёрной речке и кончине поэта дошли до Фёдора, когда Достоевские и так были объяты горем: Марья Фёдоровна после долгой болезни отошла в лучший мир. Двойная печаль чуть не сразила её второго сына. «Не будь у нас семейного траура, просил бы позволения отца носить траур по Пушкину», — говорил он старшему брату. Слёзы душили его и, кажется, в первый раз проявился затаённый доселе недуг: кровь пошла горлом ^[8]. И так продолжалось до самого отъезда его в Петербург — по иронии судьбы, город, который только что похоронил его кумира.

Спустя почти сорок лет после этих событий писатель вспоминал: «…мы дорогой сговаривались с братом, приехав в Петербург, тотчас же сходить на место поединка и пробраться в бывшую квартиру Пушкина, чтобы увидеть ту комнату, в которой он испустил дух».

Тогда, впервые завидев вдали северные красоты: шпиль Петропавловского собора и недостроенную громаду Исаакия, он повторил брату слова эпитафии неизвестного автора на смерть Пушкина:

«Север, север, где твой гений? Где певец твоих чудес?»

---

[1] Владение деда Пушкина — Льва Александровича — было большим, площадью свыше 6 га. По сведениям москвоведа Романюка, оно включало «главное здание усадьбы — деревянный одноэтажный дом, окруженный двумя деревянными же флигелями. За домом — огромный сад и в конце его, над обрывом, находились несколько оранжерей, а внизу — большой пруд, образованный запруженной Неглинной. В оранжереях росли «всякие деревья», а в пруду водилась рыба».

[2] Хомутовка, Большой Хомутовский, или Козловский переулок — так в первой половине 19 в. назывался современный Большой Харитоньевский переулок.

[3] Отрывок из стихотворения Пушкина «В начале жизни школу помню я» (1830).

[4] Мазурка, гавот – в начале 19 в. модные бальные танцы. Сестра поэта, Ольга Пушкина (Павлищева) вспоминала, как её с братом родители возили «на уроки танцевания» в том числе во дворец Трубецкого на Покровке.

[5] Располагался он в Косьмодамианском переулке, ныне это Старосадский переулок между Покровкой и Маросейкой. В районе нынешнего дома № 9 располагался трехэтажный дом Куманиных, часть которого была включена позже в здание Исторической библиотеки.

[6] Я не мог ошибиться. Я был представлен этому господину в С.-Петербурге!

[7] Лютеранская церковь Петра и Павла недалеко от дома Куманиных, в эпоху Достоевских существовавшая в виде храма классического стиля. 

[8] Так утверждал спустя много лет Андрей Достоевский. Возможно, писатель ещё в юности пережил «кровоточивую» лёгочную болезнь. Но возможно, в воспоминаниях брата писателя, записанных в то время, когда Фёдор Михайлович уже вовсю болел эмфиземой лёгких (от которой в итоге умер), произошло некоторое «смещение во времени».