Завтрак у Амо (Цикл «Баланс белого»)

В жизни гуджаратцев в домах на Отвальной, как они её называли, улице, с противоположной стороны которой, начинаясь от неприлично убогого здания бюро похоронных услуг, уходило в гору, безудержно вгрызаясь в рельеф, старейшее городское кладбище, иногда случалось разнообразие.

В пятницу, 19 октября 1973 года, триумфально победив четырех габаритных соперников в соревновании за звание «Человек с самыми большими ушами», абсолютным чемпионом этой улицы стал сын известного во всем Верхнем квартале народного музыканта, зурнача Амо — крупноголовый «приблатнённый» бездельник Ирдаб.

Его подвижные волосатые уши от верхней точки завитка до мочки оказались длиннее ушей других претендентов на первенство.

Результат подтвердили замеры школьной линейкой возвращавшегося с занятий и немного смущенного отцовским занятием сына Ирдаба и внука Амо — одиннадцатилетнего Джоджо.

Амо о победе сына узнал утром в субботу, когда, собираясь позавтракать, услышал, как Ирдаб, униженно согнувшись над толчком, исступленно блюёт, давясь прокисшими аккордами, в нужнике, напоминающем увеличенный фанерный ящик для посылок, косо врытый в землю во дворе их небольшого частного дома.

В невнятице утренних семейных разговоров, когда и темы стихийны, и вопросы звучат невпопад, и ответы на них не имеют значения, жена Амо — бабушка Зои — рассказала ему, что «анатомическую» победу Ирдаба участники и болельщики вчера шумно отметили вином, чернилами синеющим в бутылках с таинственным, несовместимым с качеством и непереводимым названием «Жипитаури».

Тамадой, как и судьей соревнования, был стойкий, пивший «вусмерть» столяр цеха ритуальных принадлежностей Колик, устно гарантировавший Ирдабу отправку «в сады Эдема» в конце беззаветной жизни примерного семьянина, верного друга и честного, как выяснилось, соперника.

Столяр, за спиной которого мутнели, отгоняя робкий оконный свет с улицы, корпуса гробов, придававших неповторимый накал застолью, выглядел, как таксист c недалекой привокзальной площади, набивающий цену своему транспортному средству.

— Кому в рай? Недорого…

Рядом с нужником дежурно подвывала босая, несмотря на прохладную погоду, женщина, волосы которой, как и её одежда, были заметно разбросаны. «Шярма!» (Как стыдно!) — причитала она. Это была жена Ирдаба и мать Джоджо —Дипо.

Вернувшийся накануне поздно, когда все спали, несмотря на беспощадный храп Ирдаба, Амо устало привычно возмутился поведением сына.

Дипо, мешая его возмущению, принялась настойчиво и тревожно пересказывать свекру ускользающие обрывки своего свежего сна «в руку».

В нём она видела, как Ирдаб выносит папу Амо в огромном, «как наш», чемодане с металлическими клёпками в углах на сцену Городской филармонии.

Папа Амо («up!») вылезает из него. На нём —любимая светлая, в два узора, байковая рубашка, расписанная нотами. Полный зал рыдает. Сочувственно. Стоя…

«И вот, на тебе!» — Дипо горестно указала в сторону нужника.

Она прочно входила в число тех обычно жалующихся на странные сновидения домохозяек квартала, которым хохочущий Колик любил популярно объяснять: «В состоянии сна мозг преодолевает силу земного притяжения. Это и придаёт неожиданность вашим снам. Понятно?».

Бабушка Зои также сообщила, что их внук Джоджо не хочет больше учиться играть на зурне. Он хочет играть на «шатланцки валинкя» — шотландской волынке…

Нарезанный крупными кружками картофель на бывалой сковороде ароматно зашкворчал в подсолнечном масле, когда бабушка Зои залила его желтками восьми яиц, взбитых держалом обеденной ложки в большой чайной кружке с бледно-зеленым цветочным узором, затёртым ближе к краю, слева от ручки, мясистыми губами зурнача.

Но у Амо вконец испортилось настроение.

Он застыл было в позе, с которой мог бы создавать свою скульптуру «Стоящий с разведенными руками» именитый Кеннет Армитидж.

Преисполненный обиды и жалости к самому себе, постепенно наращивая голос, Амо артистически зашёлся в оскорблённом монологе. Маленькая чёрная зурна, давно уже ставшая для него кем-то вроде любимого домашнего питомца, внимательно вслушивалась в его густой голос, то и дело срывающийся в воздушные ямы.

Он столько лет, не жалея щёк, играл на разрыв легких, чтобы достойно обеспечивать всю семью: старшую дочь с внучками, среднюю дочь с внучкой, Ирдаба, этого «кяро» (ишака), с женой и сыном, близких родственников (список имён, мать их!), дальних родственников (список имён, адреса, мать их тоже!).

Сначала Амо надеялся, что единственный сын продолжит его дело.

Не судьба!

С 1962 года, когда родился Джоджо, он стал надеяться, что внук продолжит его дело.

И вот, на тебе! Шотландская волынка!

А он, Амо (!), патриарх (!!), не может спокойно покушать в собственном доме (!!!).

Еще старик вспомнил 6 марта 1953 года, когда Гуджарати узнал о смерти Сталина —«директора СССР», как называл его Амо, не представлявший себе статуса выше. Из-за траура тогда зурнач не сыграл на назначенной 8 марта свадьбе детей из «двух равно уважаемых семей», когда-то враждовавших меж собой, что после примирения предполагало особую показную щедрость.

— Но я ни плякыль!!! — перейдя почему-то на русский язык, как он его знал, Амо орал так, что его было слышно в самой дальней могиле кладбища.

Что он имел в виду — потерю вождя или денег — неизвестно.

Бабушка Зои обречённо, без надежды на успех, попыталась было успокоить Амо: мол, люди, соседи по улице, хоть и сами любят побузить, а неловко. Но старик ещё больше взбесился:

— Что люди? Были, — Амо посмотрел в сторону горы, — и нет…

На зурне Амо играл с детства. Он начинал свою «концертную» деятельность, когда свадьбы ещё были сакральными. После бурного их празднования, через ночь, ликующие родичи выносили бесстыжую, распущенную белую простыню с пятнами крови на ней. Это была убедительная, как считалось, расписка плотью. Virgo intacta. Невеста была девственна. Жених — полноценен.

Красный цвет непривычно казался растерянным. Белый — надменным.

Уже тогда любимой рабочей одеждой Амо стала светлая байковая рубашка с любым узором, но обязательно с тремя профессионально важными карманами: левым глубоким нагрудным (в нем удобно размещался платок, которым зурнач вытирал натруженные, потные лоб и щёки в коротких паузах между взрывными танцами — кочари и говандом) и двумя широкими боковыми (деликатно оттопыренными — «для благодарностей» от сытых, а лучше пьяных свадебных гуляк).

Амо успевал, играя на зурне, для надежности перекладывать деньги из них в карманы чёрных штанов и при этом на ощупь определять достоинство купюр.

С годами, ближе к седине, зурнач научился безошибочно определять достоинство купюр по глазам подающего.

Наблюдая за тем, как исполняемая им, творцом, музыка уносит гибкие ленты из объединённых чувствами танцующих людей в какую-то иную, неизвестную реальность, Амо однажды в жизни почувствовал себя даже гением.

Зурнач не бедствовал — был признан и по-своему счастлив.

До утра этой субботы, когда вроде бы пустяшное, сделанное «под плохое настроение», замечание жены о намерении любимого и единственного внука Джоджо учиться играть не на зурне, а на шотландской волынке, стало для него большой неожиданностью.

«Где он её раздобудет в Гуджарати?» — такого вопроса разозлённый Амо себе не задавал. Больше его интересовало, как у Джоджо посмело появиться такое желание.

В прошедший четверг старик брал с собой внука на объявленное обязательное мероприятие в районном Доме культуры. Партия собирала местных мастеров фольклора. Низовой инструктор комитета партии Гатоз, прозванный «коридорным коммунистом» за то, что весь рабочий день важно ходил из одного кабинета в другой, получил в одном из них задание: провести разъяснительную работу среди частников-музыкантов, занятых незаконными подработками во время брачных и иных ритуальных мероприятий.

— Где ваша социалистическая сознательность? — Этот риторический вопрос артистичный Гатоз адресовал залу со сцены, словно исполнитель чувственно-тревожных романсов.

Частники-музыканты кряхтели, ёрзали на стульях, шумно дышали, но молчали.

Тишина — тоже ответ.

Он не особо интересовал Гатоза. В его папке уже лежал подготовленный для одного из кабинетов «Отчет о мероприятии». «Частники-музыканты района с пониманием отнеслись к своевременной критике и в целом одобрили…» — всё, что от имени партии сказал им Гатоз.

Чтобы избавить Джоджо, к которому она обращалась не иначе, как «друг мой», от этой бессмыслицы, его забрала к себе заведующая библиотекой при Доме культуры Нина Борисовна. Она давно и по только ей известной причине выделила этого мальчика, так яростно и буквально отозвавшегося у полки со строем книг на её призыв: «Читай!»

С того дня Джоджо, фантазируя, как он марширует в этом строю вместе с книгами, читал не останавливаясь.

Когда Амо после мероприятия, перекура с музыкантами и баек вполголоса «про Гатоза», зашёл забрать внука, «библитэкарша» что-то объясняла Джоджо, показывая в раскрытом потертом журнале фотографии. Амо подозревал, что на них и были соперники зурначей — шотландские волынщики.

— Я тебе так скажу, Амо, может, сейчас «в Шатланди» чей-то внук хочет играть на зурне. Что, его дед так же кричит, как ты? — Бабушка Зои просто возвращала равновесие миру.

Разрывая руками на куски вытянутый лодочкой лаваш, она, наголодавшаяся в детстве, сгребала плошкой одной ладони со стола хлебные крошки, ссыпала их в другую и аккуратно отправляла в рот. Падая, крошки проваливались в глубокие зарубы на ладони — линии жизни и сердца.

Первая могла бы рассказать о том, как ребенком Зои чудом выжила в своей деревне, расположенной где-то на обрезе некогда могучей империи, солдаты которой вырезали всех её родных и близких, как с помощью добрых людей оказалась она в другой стране у приёмных родителей, которые были бедны.

Вторая могла бы рассказать о том, как однажды ей, девочке-подростку, сказали: «Это Амо, твой муж».

Она была растеряна. Муж показался ей наглым, когда, оставшись с ней наедине, молодой, безусый торопливо покалывал её губы зимними поцелуями…

— Никогда «в Шатланди» не будут играть на зурне, как мы! — Амо не хотел отвечать жене, но гордость и упрямство не позволили промолчать.

Всё время, пока взрослые шумели, Джоджо в ожидании завтрака просидел на любимом чердаке, где под низкой двухскатной крышей от балок до кровли лениво стелилась сухая и старая темнота. Вся в частых прорехах, она позволяла любопытным солнечным лучам заглядывать сюда, несмотря на возмущение обеспокоенных пылинок.

Мальчика темнота всегда мучила тем, что, как ему казалось, насмешливо прятала что-то невидимое и очень важное.

Он слышал разговоры взрослых о том, что хорошо бы успеть к зиме подлатать крышу, и надеялся на то, что это обязательно произойдет: хотел хоть разок подсмотреть, как крючконосая ведьма верхом на метле (из книги), похожая на дворничиху Инэ, убедившись в своей безопасности, сядет на неё передохнуть от утомительных перелетов по своим колдовским делам.

— Азо (любимец), спускайся кушать. — У бабушки Зои менялся голос, когда она обращалась к внуку.

Она давно вошла в тот возраст, когда женщине, познавшей одну природную истину — страшно терять своих детей, открывается другая — ещё страшнее терять внуков. Зои вечно молила бога Ходэ послать им благополучия и здоровья, а ей дать возможность выбрать из всех смертей самую быструю, чтобы не обременять ни детей, ни внуков.

Появился понурый и голодный Ирдаб. Попробовал завязать разговор и поддержать отца в противостоянии «с шотландцами» откуда-то известным ему фактом: «Кто на волынке играет, тот юбку носит…».

— Ты что несёшь! Как могут мужчины носить юбки?

Амо, не допускающий и мысли признаться в том, что он чего-нибудь не знает в этой жизни, принялся рассказывать зурне, внуку, жене, сыну и невестке свою, правильную историю «Шатланди».

Так все узнали, что у нас свадьбы — весёлые и вкусные. У них — нет.

И хоть умирают они так же, как и мы, но плачут на похоронах меньше. Не сильно любят! Не умеют!

Слушали его молча, изображая почтительность.

В разгар осеннего утра оголяющиеся холодные деревья, печально шурша редеющими листьями, подбрасывали их людям, как уведомления о скорой зиме.

С ними, с деревьями, о чём-то бесполезно простуженным, с сипом, голосом спорил одинокий сосед по улице. Другой сказал бы: «Осень кормлю с руки опавшим листочком…».

Другой, но не этот.

Выдохшийся Амо ожидаемо ощущал, как заслуженное им уважение к себе, как раз к началу завтрака, покаянно и смиренно возвращается в этот дом под странной горой, привыкшей и к безудержному, беспричинному веселью, и к шумной печали этих, никому не известных людей, пока ещё живущих у самого её подножия.

Заглавный рисунок: Важа Месхи