Восьмой вид

Незадолго до своей кончины наш сосед по лестничной площадке Федор Дмитриевич Трапезников встал посреди комнаты в боксерскую стойку, согнул руки в локтях и стал выполнять попеременно джеб и апперкот.

Лицо его совершенно побагровело при этом, исполнившись чрезмерного напряжения, а глаза затуманились, словно он хотел вспомнить все, что произошло с ним за его долгую жизнь: родился в Кургане, потом, после войны, отца, военного строителя, перевели сначала в Козельск, а потом в Воронеж.

Работал плечами, доставал подбородком до груди.

Со стороны могло показаться, что в ту минуту через его напоминающее посеченный зноем солончак тело пропускают разряды электрического тока. Оно трепетало, содрогалось под действием ударов, предназначенных тени — согбенной и остроплечей, вырастающей из одной точки в полу, и потому слабо державшейся на ногах. Мыслилось, что она должна была вот-вот упасть, но вопреки всему и здравому смыслу в первую очередь, этого не происходило.

Федор Дмитриевич дышал отрывисто и ритмично, превозмогал монотонную, однообразную, ноющую боль в суставах, осознавал недостаточную подвижность этих напоминающих вымоченные в уксусе ремни сухожилий. Смирялся с ней.

Приговаривал: «В детстве отец меня часто лупил ремнем по жопе. И правильно делал, потому что я рос хулиганом, матерился, дрался, курил, отнимал у одноклассников деньги и папиросы».

Ноги отнялись.

На спине вырос горб.

Зубы выкрошились.

Пальцы скрючились и свирепо впились в паркет, а в голове свирепел хор неизвестно кому принадлежавших голосов.

Может быть, как раз нестройный хор тех самых одноклассников, у которых когда-то отбирал деньги и папиросы?

Федор Дмитриевич выкрикивал их имена громко, на выдохе после каждого удара в пустоту, будто вызывал из небытия души усопших, полностью уподобившись при этом совершенно охрипшему от истошного вопля спириту.

Перечислял:

Вася Кулагин.

Саня Мальцев.

Дима Шварц.

Серега Колчин и Серега Сазонов.

Олег Придворов.

Толя Левшин.

Гена Дзюба.

А в женской школе через дорогу в параллельном классе учились:

Дина Оборина.

Тая Кауфман.

Наташа Макурина.

Лида Павлова.

Оля Чечель.

Гуля Незаметдинова.

Гул, удары, треск, сухость во рту.

Федор Дмитриевич стоял посреди комнаты и держал себя сжатыми локтями. Боялся отпустить хотя бы на минуту, потому как мог тут же и упасть на пол замертво, ведь ноги-то отнялись совершенно под действием судорог-судорог.

Плечи расслаблял, отклеивал подбородок от груди.

А еще мог слышать доносящиеся откуда-то из глубины то ли комнаты, то ли подсознания слова — «дыши! дыши!». И тут же открывал рот, чтобы запастись тяжелым, наполненным вязким духом низкого, давящего на голову потолка воздухом.

Дело в том, что в годы юности Трапезников занимался боксом, выступал за воронежский «Факел», имел первый разряд и даже был неоднократным призером городских соревнований. Потом, конечно, бросил тренировки, но подраться в компании любил, имел сломанный нос, несколько переломов рук и напоминавшие листья алоэ словно кем-то обкусанные уши.

Тогда и научился терпеть страдания, а порой и не чувствовать их вообще, особенно когда входил в раж, сплевывал сквозь пересохшие, растрескавшиеся губы кровь, вытирал тыльной стороной ладони пот со лба, щурил и без того заплывшие от побоев глаза, совершенно превращаясь при этом в азиата — коварного, злопамятного, совершенно босого на лицо, потому что у него не росли усы, и борода тоже не росла.

— Федя, аллес, у тебя рассечение, заканчивай! — орал тренер и выкидывал на ринг белую тряпку.

Он-то, конечно, заканчивал бой, потому что слова тренера были для него святы, но острые плечи все еще вздымались сами собой, плясали, становясь добычей покрытого испариной подбородка, и челюсть отвисала, как это бывает при подборе надлежащих слов.

— Выхожу один я на дорогу… — морщил лоб, пытаясь вспомнить, что там дальше. А дальше-то там ничего и не было, только разрозненные слова: туман, путь, пустыня, внемлет, свобода, покой.

Какое-то время после того, как Трапезников упокоился, его квартира пустовала, детей у него не было, а его жена — тихая, незаметная, скрывающаяся в зарослях заполонивших подоконник алоэ и бумажных цветов Софья Самойловна умерла еще в начале 90-х. Точнее сказать, просто раздвинула шелестящие на сквозняке ветви и ушла в эти заросли, в эти кущи.

Потом квартиру передали ЖЭКу, и в ней жили дворники, три брата — Нурек, Рустам и Шарип Начмиддиновы, приехавшие в Воронеж из Куляба, но после того, как Рустама арестовали за то, что он якобы торговал насваем (впоследствии выяснилось, что это был не он), таджиков выселили, а квартиру опечатали.

Единственным же напоминанием о Федоре Дмитриевиче здесь остались лишь каким-то чудом сохранившиеся боксерские перчатки, которые висели в коридоре.

По словам Трапезникова, их ему подарил еще отец — Дмитрий Тимофеевич — после его первой победы на кубке профсоюзов в 1955 году.

Дмитрий Тимофеевич Трапезников — высокий, худой, скуластый, напоминающий сухого, питающегося акридами анахорета, в молчании поглощает обед в офицерской столовке, расположенной недалеко от Акатова монастыря, проглатывает воздушные пузыри и ими же давится.

Он таращил глаза при этом.

Кривился, разумеется.

А ведь так же каждое утро после тренировки или соревнований, нависая над рукомойником, Федя кривился от боли, прикасался пальцем к рассеченной брови или губе, к синяку с желтым отливом или к ссадине на подбородке, всматривался в свое отражение в мутном зеркале, которое было вмуровано в стену, а из-за этой стены на него смотрел отец в полевой форме, в начищенных яловых сапогах, придерживающий фуражку за целлулоидный козырек, едва улыбающийся, подающий тем самым надежду на то, что есть возможность убежать от этого взгляда, проходящего сквозь толщу стены и времени.

Впрочем, нет, такой возможности не существовало, это было наивное заблуждение, попытка оправдать собственную слабость, собственное несовершенство, а порой и просто нежелание что-либо менять вопреки мучениям, приносимым заведенным раз и навсегда порядком вещей.

Итак, отец вопрошает этим своим взглядом.

Настойчиво вопрошает!

Какое-то время ждет ответа, а не дождавшись, встает со стула, на котором сидел посреди комнаты, кладет на него фуражку и, заложив руки за спину, подходит к окну.

Вот удивительно, вроде бы Дмитрий Тимофеевич уже и отвел взгляд от своего сына, но ощущение тяжести все равно не проходит, более того, оно нарастает: лицо побагровело, исполнившись чрезмерного напряжения, глаза закатились, и со стороны может показаться, что через напоминающее посеченный зноем солончак тело пропускают разряды электрического тока.

Да, тело трепещет, содрогается под действием ударов, оно, согбенное и остроплечее, подвергается бичеванию, и кажется, что должно вот-вот упасть, но вопреки всему, и здравому смыслу в первую очередь, не падает, не умирает и оказывается не подверженным тлену.

Отец долго смотрит на барабанящий по карнизу дождь начала января, затем переводит взгляд поочередно сначала на двор, посреди которого на берегу безразмерной лужи сидит собака, на здание почтамта, построенного на месте почтовой станции, где летом 1840 года по дороге на Кавказ останавливался Лермонтов, а затем на фуражку, лежащую на стуле.

Берет эту фуражку, сокрушенно качает головой при этом — нет, не этого он ожидал от своего сына, совсем не этого!

Был уверен в том, что Федор сначала станет первым в своей весовой категории в Воронеже, потом в области, в Союзе, ну а потом и на Олимпиаду поедет.

Нет, все вышло совсем по-другому!

После того сокрушительного нокаута всю ночь провел в жару, метался, бредил, подбирал слова, словно держал ответ перед строгим продавцом билетов с квадратным лицом в форме окошка кассы, и не находил их.

Слов не находил, даже про дорогу, ночь, сон и покой, про пустыню, что внемлет Богу.

Когда наконец пришел в себя, несколько месяцев все же еще заглядывал в зал, но всякий раз, оказываясь тут, ощущал тот сокрушительный удар. Начинала нестерпимо болеть голова, и подступала тошнота.

В результате боксом заниматься перестал.

Тогда же начал встречаться с Диной Обориной.

Она была отличницей, а ее мать работала учителем литературы в старших классах.

Часто водил Дину в кинотеатр «Спартак», их здесь уже все знали и пускали без билетов.

Итак, незадолго до своей кончины Федор Дмитриевич пропустил хук справа, упал на пол, который тут же оказался стеной.

Попытался встать, оттолкнуться от стены, но не смог.

Приехавший по «скорой» молодой, неулыбчивый врач по фамилии Гаврилов в первую очередь снял с Трапезникова боксерские перчатки и кухонные полотенца, которыми были перебинтованы его руки, и оказалось, что все это время он боксировал кукишами, потому что только в таком случае большой и указательный пальцы будут иметь одинаковую длину.

Разумеется, удивился и приготовился слушать объяснение, что все это значит.

Конечно, добыть ответы на все вопросы, которые Федору Дмитриевичу задавал Архангел Гавриил, что обычно выглядывал из квадратного окна билетной кассы при входе в кинотеатр «Спартак», не представлялось возможным: слишком много прошло лет, слишком слаба и несовершенна память, слишком медленно кулаки, перебинтованные кухонными полотенцами, достигают цели!

Вот ему и остается кричать в темноту «йо-хо-хо!», а глухое полуобморочное эхо вторит ему «хо-хо-хо!», смеется над ним.

Итак, Архангел Гавриил пристально смотрит на старика, но при этом совершенно не желает его напугать, а потому и является перед ним в образе безобидной билетёрши с мохнатыми щеками и расчесанными на глубокий, до самых луковиц волос пробор.

Сидя, она прихрамывает, перекатываясь с ягодицы на ягодицу, опирается на подоконник, на котором лежит рулон входных билетов и металлическая линейка, при помощи которой Архангел Гавриил измеряет большой палец на правой руке у всех посетителей кинотеатра. Он ждет того, у кого большой палец по длине достигнет пальца указательного, будет равен ему, и тогда он примет образ Архистратига, явится во всей своей славе, чтобы возвеличить избранника и возвестить о судном дне.

А пока он — билетерша, или истопник, или моторист, или уборщица, или контролер в заводской проходной авиазавода на Циолковского, или Дмитрий Тимофеевич Трапезников.

Идут годы, но избранник с двумя указательными пальцами на правой руке так и не появляется.

Некоторые хитрецы, конечно, удлиняли большой палец при помощи хлебного мякиша, пластилина ли, но всякий раз бдительная билетёрша раскрывала обман и при помощи все той же металлической линейки безжалостно отсекала лжепалец.

Бросала его на пол.

Топтала его, прихрамывала, потому что правая нога у нее была короче, чем левая.

От этого пристального взгляда Архангела Гавриила из окошка билетной кассы можно было просто сойти с ума, и Федор Дмитриевич закрывал глаза ладонями.

А потом кинотеатр сгорел.

Тогда раздался страшный треск, разорвавший горизонтальные дымовые столпы рваными трещинами светящегося газа, в воздух при этом взметнулась горящая щепа, как рыбная чешуя, как замшелый шифер, как медная стружка, как луковая шелуха, которую используют для покраски в красный цвет пасхальных яиц. И в ту же минуту огненные сполохи озарили улицу и прилегающие к кинотеатру дома.

Стало светло как днем.

Помыслилось, что это и есть светопреставление, знаменующее собой конец всего сущего, однако же на самом деле в кинотеатр просто ударила молния, пришедшая с неба.

Видимо, это было знаком того, что Архангел увидел наконец своего избранника и прикоснулся к нему огненным мечом, но не обжег, не заставил страдать, а лишь наполнил теплотой сердечного горения.

— Не бойся, — проговорил Гавриил, — не печалься, не сокрушайся попусту, потому что нет ничего неправедного и богопротивного в строгости, заповеданной от пророков, потому что истинная любовь строга, потому что строгость есть матерь верности, а верность есть залог святости.

— Ты говоришь, как мог бы говорить мой отец, — улыбнулся в ответ Федор Дмитриевич, и собственный его голос вдруг показался ему каким-то чужим, как бы и не ему принадлежащим, отлетевшим от тела, исходящим извне, падающим откуда-то с вышины, отнимающим последнюю надежду на то, что он еще встанет на последний отсчет судьи.

— Вставай, Федя, вставай, — пунцовое лицо тренера проваливается под ринг.

Нет, не встанет.

Пальцы скрючились и свирепо впились в паркет, а в голове свирепел хор школьников:

Уж не жду от жизни ничего я,

И не жаль мне прошлого ничуть;

Я ищу свободы и покоя!

Я б хотел забыться и заснуть!

Вот они все красавцы — как наперечет:

Вася Кулагин.

Саня Мальцев.

Дима Шварц.

Олег Придворов.

Толя Левшин.

Тая Кауфман.

Наташа Макурина.

Гуля Незаметдинова.

Жалко, что Оборина не пришла, ведь только ее одну и хотел увидеть — «вот стерва!»

— А я и есть твой отец — Дмитрий Тимофеевич, — говорит Архангел Гавриил и гладит Федора Дмитриевича по голове, обнаруживая у него в редких волосах давно засушенную акриду.

Заглядывает ему в глаза и, кроме страха, еще видит в них задержку психического и речевого развития, мозговую дисфункцию, нарушение работы опорно-двигательного аппарата, общее недоразвитие речи, аутизм, синдром дефицита внимания и, наконец, восьмой вид — ограниченные возможности здоровья.

Еще бы — столько лет его били по голове и лицу!

— А это ты здорово придумал с кукишами в боксерских перчатках, честное слово, я никогда бы до такого не додумался, — с улыбкой говорит Гавриил и, помолчав немного, добавляет, — ну что, ты идешь или тут остаешься?

Иллюстрация: Татьяна Морозова