Миссия выполнима | Журнал Дагестан

Миссия выполнима

Дата публикации: 29.05.2022

Владимир Зантариа поэт, прозаик, доктор филологических наук, академик АН Абхазии, лауреат Государственной премии им. Д.И. Гулиа, ведущий научный сотрудник Абхазского института гуманитарных исследований, член Ассоциации писателей Абхазии, Союза писателей России, СЖ Абхазии и СЖ России, заместитель главного редактора журнала «Акуа-Сухум».

«Тебе, поэзия, спасибо!..» Литература

21 марта Всемирный день поэзии. Где как не в Театре поэзии отмечать такую дату! Вечер начался с торжественной...

24 часа назад

Любовь любви, или Остановите Анну Новости

Фото автора, Марины Львовой, Георгия Арустамьяна, Алексея Аляпаака С полюса тепла в холодный декабрь...

24 часа назад

РУДОЛЬФ ДИК. УМЕНИЕ ВИДЕТЬ История

До перестройки фотографов в Дагестане было немного. Настоящих мастеров — и того меньше, для их подсчета...

4 дня назад

Дагестан скорбит с Россией в день траура по погибшим... Антитеррор

Республика Дагестан скорбит вместе со всей страной в день общенационального траура по погибшим в «Крокус...

5 дней назад

Представление зятя

Мое первое знакомство с Фазилем Искандером случилось при таких обстоятельствах, которые, признаться, для знакомства двух писателей весьма нетипичны. Я был тогда ещё молодым автором, только входившим в большой мир абхазской литературы, работал корреспондентом на телевидении и недавно женился. После женитьбы меня пригласили в дом к тестю, в старинную абхазскую деревушку Макиазтоу, находившуюся в получасе езды от Сухума, для знакомства и представления в узком семейном кругу. По абхазской традиции от такого приглашения до встречи порой проходит полгода. У меня же было всего лишь несколько часов на сборы. Спорить не хотелось. Кто знает, что придёт в голову новым родственникам потом?!

Пришлось буквально в одночасье решать сразу три взаимосвязанные с этим мероприятием задачи: найти сопровождающих, готовых представить жениха и своим солидным именем за него поручиться (прийти жениху в дом к новым родственникам одному по абхазским обычаям не положено), отыскать то, на чем в Макиазтоу ехать, и раздобыть достойный подарок для тестя, за плечами которого был сорокалетний педагогический стаж и почти такой же партийный. К тому же, он был членом Совета старейшин и ревностным блюстителем законов «апсуара» — неписанного свода самобытных абхазских морально-этических правил, ритуалов и обычаев, передаваемых из поколения в поколение и чтимых веками.

В великом волнении мотаясь по городу и отчаянно ища выход, я встретил на набережной Сухума своего близкого друга, замечательного абхазского художника Валерия Гамгиа, и неожиданно, благодаря его находчивости, проблемы стали решаться одна за другой.

— Что ты так переживаешь? Поедем вот на этой! — искренне улыбаясь, сказал Валера, указывая на свою припаркованную в трёх шагах от нас щеголеватую по тем временам ярко-красную «шестерку».

Несколько минут мы прохаживались по центральной части набережной Сухума в надежде встретить кого-либо из той породы людей, которые (хотя бы внешне) соответствовали почетной миссии друзей молодого зятя — авуайеров. Время от времени я нервно посматривал на часы, но Валера, со свойственной ему природной дипломатичностью, успокаивал меня как мог. Еще мы немного постояли у белокаменной сухумской колоннады, что напротив самой шикарной гостиницы в городе — «Рицы», но, поняв, что счастье нам сегодня в этом месте не светит, направились в сторону самого элитного ресторана «Амра» с уверенностью, что уж в нем-то точно встретим желанных авуайеров. И точно: из «Амры», увлеченно беседуя друг с другом, вышла и направилась в нашу сторону прекрасная троица: Михаил Бгажба, Фазиль Искандер и Алексей Гогуа. Приветливо поздоровавшись с нами, они приобщили нас к своему разговору.

Речь шла о некоей «гостевой» лягушке — сенсационном открытии нового вида малоизвестных представительниц богатейшего мира земноводных. Название было введено в научный оборот одним из трех собеседников — Михаилом Бгажба, бывшим первым секретарем обкома партии, который, уйдя в отставку, успешно занимался проблемами флоры и фауны родного края, параллельно не только переводя на абхазский язык «Мертвые души» Гоголя и «Историю одного города» Салтыкова-Щедрина, но и успевая работать над своей авторской прозой.

Входя в азарт, усиленный несколькими стаканами выпитой ранее высокосортной абхазской «Изабеллы», Михаил Бгажба пытался убедить Фазиля Абдуловича в том, что этимология понятия «асас-дахь», что в переводе с абхазского на русский означает дословно «высокий гость», происходит от названия той самой «гостевой лягушки». Новый термин не был признан абхазскими лингвистами, но новоявленный терминолог вводил его в оборот всеми путями, которые только были ему доступны.

На научные изыскания своего давнего приятеля Фазиль Искандер — ростом чуть выше среднего, с черными, слегка растрепанными волосами, в простом светло-синем свитере и в твидовом пиджаке — реагировал импульсивно и добродушно. Время от времени он переспрашивал Михаила Бгажба о каких-то деталях его работы, словно хотел восполнить пробелы своих зоологических знаний, а услышав еще более замысловатые ответы, заливался громким, раскатистым смехом.

По моему настроению Валерий понял, что я хочу воспользоваться столь неожиданной встречей и аккуратно подтолкнул меня под локоть, дескать «Действуй!». И я пошёл в наступление:

— Простите мою нескромность, — с волнением сказал я, успев воспользоваться минутной паузой в разговоре уважаемых личностей. — Но я хотел бы, чтобы вы прямо сейчас поехали со мной в село, к моим новым родственникам, в качестве авуайеров!

В то же время мой друг Валера всеми возможными жестами, мимикой, дополнениями к моим словам старался подчеркнуть исключительную важность предстоящей поездки.

Михаил Темурович и Алексей Ночевич сначала были несколько ошеломлены неожиданным поворотом событий, но Фазилю Абдуловичу идея пришлась по душе, и он, широко улыбаясь, воскликнул:

— Конечно, поедем! Ҳудгылап, иахьыуҳәо ҳаҟоуп! (Поддержим, если этого требуют чрезвычайные обстоятельства!)

Абхазская речь Искандера была на редкость колоритна: с громким, почти нарочито раскатистым произнесением звонких согласных, резким увеличением шума и добавлением голоса в глухие, растянутостью и певучестью каждой произносимой им фразы. Все это — особенность чегемско-джгярдинского говора, присущего тому месту, где прошли его юношеские годы.

Боевой настрой и решительность Фазиля вмиг рассеяли сомнения его приятеля Алексея Гогуа, в то время как писатель-ученый дал понять, что не готов отвлекаться от своей научной работы и остаётся в Сухуме. Но необходимая компания жениха была уже укомплектована, и мы рванули. По пути заглянули в художественный салон, где, благодаря наставлениям и советам новоиспеченных авуайеров, мной были выбраны подходящие случаю подарки для тестя: черная папаха, изготовленная дагестанскими умельцами, посох с набалдашником из кизиловой древесины и два больших буйволиных рога вместимостью по 7 стаканов вина каждый.

Часам к трем пополудни мы уже были в Макиазтоу, деревушке, ютящейся на холмистом морском прибрежье. По пути мои старшие друзья, умудренные немалым житейским опытом, с увлечением рассказывали мне о наиболее сложных моментах, связанных с ритуалом приглашения зятя в дом тестя и, то и дело поправляя друг друга, поучали, как вести себя в общении с новыми родственниками, как реагировать на соседей, какие качества личности проявить, а какие на первый раз проявлять не стоит. К тому времени я и сам был не совсем дилетантом в вопросах «апсуара», но предпочел молчать и не вступать в спор со своими наставниками.

Когда мы, преодолев небольшой подъем на косогоре, стали медленно подъезжать к распахнутым воротам дома моего тестя, встречать нас вышли ближайшие его родственники и соседи. Не по возрасту мудрый и чуткий во всем Валера, приостановив машину, повернулся ко мне и вполголоса подсказал, что сначала должны выйти Фазиль и Алексей — произвести впечатление, а потом уже я как молодой человек, уважающий старших и скромный.

Радушно поприветствовав, встречавшие сопроводили нас к тому уютному местечку в роскошном зеленом дворе, откуда доносились хлесткие голоса местных парней, с необычайным азартом играющих в нарды. Встреча происходила весной, и раскидистая крона пышно расцветшего алычового дерева в углу двора напоминала большой белоснежный зонт. Старики в башлыках и папахах, сидевшие под ним, величаво опершись на свои посохи, живо наблюдали за жаркой схваткой, изредка подзадоривая игравших. Одновременно с пронзительными звуками «шеш-беш, камател!» по блестящим ореховым доскам пулями скакали белые костяные кубики.

Заметив нас, страстные игроки, прервав поединок, проворно вскочили и, пропустив вперед убеленных сединой старцев, направились к нам, на ходу украдкой заправляя успевшие помяться рубашки в брюки.

Нам предложили места поудобнее, напротив аксакалов — старейшин села, что является проявлением большого почета. Чувствовалось, что неожиданное появление знаменитостей, сопровождающих зятя-начинающего писателя, несколько смутило хозяев и гостей дома.

Однако, как мне стало известно позже, к писателям, ученым, художникам, чиновникам и военным самых разных мастей моему тестю было не привыкать. Будучи директором школы и имея небольшой доход от отдыхающих летом, он чуть ли ни всю свою зарплату тратил на встречи гостей и шумные, веселящие душу застолья. Еще до нашего с ним знакомства стены его небольшого двухэтажного дома помнили почти всех классиков абхазской литературы и почти всех представителей местной власти, о чем красноречиво свидетельствуют страницы домашнего альбома, на которых автографы и стихи-экспромты были не раз размыты не только слезами умиления, но и следами расплескавшейся от прилива чувств домашней «Изабеллы», производившейся по особому, тайному рецепту хозяина дома.

Премудрость же этого рецепта (и теперь уже ее можно раскрыть) прежде всего заключалась в том, что, сдабривая молодое, шипучее вино остывшим отваром высушенных, прошлогодних цветов и лепестков липы, опытный винодел придавал своему напитку особенный, узнаваемый вкус. Хорошее домашнее вино для абхазцев — это такой же признак домашнего достатка, предмет гордости, как для русских холодильник и телевизор в советское время.

Несмотря на долгие уговоры хозяев и их соседей присесть и отдохнуть, я продолжал упрямо стоять по стойке смирно рядом со стволом алычового дерева, решив строго соблюдать пока еще бытовавшие в абхазских селах нормы патриархального этикета. В те моменты, когда приближались тесть или теща, я склонял голову, как и положено было еще никем не признанному зятю. Молодые, уже куда с меньшим азартом, продолжили играть в нарды, а уважаемые люди села заняли моих друзей беседой.

Фазиль живо интересовался всем, что происходило теперь вокруг нас. Брови его то и дело вздымались, выражая удивление. Неповторимым, искандеровско-абхазским междометием «А-ха-аа-аа!», передающим то высшую степень его восхищения, то обостренность восприятия услышанного, он чутко реагировал на слова и жесты сельчан.

Один из них, по имени Уахсит, явно сгущая краски, повествовал абхазским писателям, что его отец, будучи молодым парнем, был схвачен грузинскими меньшевиками во время выполнения какого-то личного поручения легендарного Нестора Лакоба и за это, дескать, отсидел в грузинской тюрьме строгого режима три года.

Фазиль время от времени вставлял в речь свое подстегивающее, как удар легкого абхазского кнута, «А-ха-аа-аа!», меняя тембр голоса в зависимости от степени остроты и драматичности развития сюжета, но видно было, что словам рассказчика верил не до конца. Алексей Гогуа, сморщив лоб, с усилием сохранял внимание, явно не питая доверия или интереса к рассказчику, но тот, убедившись, что никто не собирается его останавливать, в самоупоении продолжал рассказ.

Как раз в тот момент, когда Фазиль Абдулович уточнял дополнительными вопросами еще один важный с точки зрения сюжета момент, под гостеприимную крону алычи неожиданно подошел еще один уважаемый в селе старец — Хицкур Керантухович. Он резко прервал Уахсита:

— Эх, дорогой мой сосед! Нам с тобой уже давно за семьдесят. И как ты можешь вот так, без зазрения совести, рассказывать всякие небылицы?! Скажи-ка честно и по-мужски: какое отношение твой отец имел к тем революционным событиям и к Нестору Лакоба? Ведь все знают, что твой «герой» был посажен за растрату, когда работал продавцом в сельском коопторге. И перед кем ты городишь чушь?!

Уахсит сначала опешил, но быстро пришел в себя и уже через мгновение парировал:

— Керантухович, ты бы лучше распорядился, чтобы мужчины быстрее выложили мамалыгу! А то я чувствую по запаху, что она подгорает! Не знаешь, о чем мы тут говорим, а приходишь и вмешиваешься, будто тебя сюда звали! — произнес выдававшим волнение голосом Уахсит, пытаясь резко изменить тему.

— А-ха-аа-аа! — вновь многозначительно вставил Фазиль. Но на этот раз его возглас выражал не восторг, а разочарование от недоведённого до своего сюжетного завершения рассказа.

Часам к пяти вечера, когда страсти под алычовым деревом поутихли, распорядители церемониала всех позвали к столу, учтиво пропуская вперед старших по возрасту и гостей. Меня решили не отрывать от сопровождающих и посадили за стол между Валерием и Алексеем.

Должность тамады на таких мероприятиях в Абхазии считается очень почётной. Не каждому человеку доверят вести застолье. Слишком много условностей и традиций, которые нужно для этого знать. Большое значение имеет и то, что тамада сможет выпить большое количество спиртного, поднять все тосты вместе с гостями, но при этом не потеряет контроля над своей речью.

На нашем застолье тамадой был избран всё тот же Уахсит, который недавно развлекал своими рассказами Искандера, и многие сельчане восприняли это как дипломатический жест, призванный сгладить неловкость недавней ситуации под алычовым навесом. Энергично и единогласно поддержав тост моего тестя за тамаду, участники торжества с радостью приступили к обильной трапезе, запахи от приготовления которой уже давно беспокоили их желудки и ноздри, раззадоривали аппетит.

Пережив за этот день немало треволнений, я решил приобщиться к сказочному обилию приятно пахнущих блюд, но как раз в тот момент, когда доставал из глубокого фарфорового блюда соблазнительный кусочек жареной индюшки, умело и смачно сдобренной настоем красного перца и аджики, вдруг кто-то чувствительно ущипнул меня за бедро. От неожиданности я выронил добычу, а мой друг Валера, округляя глаза, прошептал:

— Слушай, дорогой зять, здесь ты должен всё время стоять, пока тебе официально не разрешат сесть! Ты же впервые в доме тестя! Не под алычой надо было стоять стоймя, а именно здесь, понимаешь ты, здесь!

Я судорожно вскочил и, застегивая пуговицы пиджака, вытянулся в струнку.

Седовласый Уахсит, искушенный в тонкостях застольного ритуала, воспользовавшись теперь уже своими неограниченными полномочиями главы застолья, решил поддержать меня и, обратившись к сотрапезникам голосом, чем-то напоминавшим пронзительный орлиный клекот из поднебесья, произнес:

— Уважаемые макиазтоунцы! Я думаю, что никто здесь не станет возражать, если мы разрешим нашему дорогому зятю сесть на свое законное место, спокойно пообщаться и оттрапезничать вместе с нами! Не будем цепляться за свои старые обычаи, когда наступил такой век, что человек, благодаря силе разума своего, смог полететь в космос!

В то время абхазы, воодушевленные полетами советских космонавтов, даже курить старались только дефицитные по тому времени сигареты «Космос» (сухумского, кстати, производства!). Никто не посмел оспорить решение новоиспеченного тамады.

Фазиль тем временем не упускал из поля зрения ничего. Он реагировал на любой жест, малейшие движения собеседников каждым нервом своего необычайно выразительного лица. Старики, сидевшие рядом с ним, старались привлечь его внимание какими-то крылатыми выражениями, афоризмами — всем, что удавалось им вспомнить из народной мудрости.

Уахсит почувствовал себя полноправным хозяином положения и, в промежутках между тостами, не упускал возможности лишний раз напомнить присутствующим о знаменитом генеалогическом древе и боевых заслугах своих предков. Соседи из глубокого уважения к хозяину и гостям старались не вступать с ним в полемику и не портить вечер. Но время от времени Фазиль и Алексей сами проявляли интерес к незначительным деталям, связанным преимущественно с родословной и родом деятельности предков нашего тамады.

После того, как с Божьей помощью была произнесена первая партия тостов, застолье слегка забуксовало. И в тот самый момент, когда хозяева и гости думали о том, как исправить положение, со двора донесся чей-то хрипло-ржавый назойливый голос.

Запоздалым гостем оказался местный юродивый по кличке Хатуга. Каждый раз, проходя мимо двора заслуженного педагога, он считал своим долгом заглянуть к нему и поднять рюмочку во здравие своего доброго наставника. Оказывается, когда распорядитель попытался объяснить Хатуге, что молодого зятя сопровождают такие выдающиеся писатели, как Фазиль Искандер и Алексей Гогуа, что, мол, к сожалению, это не его компания, и ему следует уйти, местный чудак возразил, что он просто обязан присутствовать на таком застолье, иначе хозяин дома на него обидится, и, далее не церемонясь, вступил на порог.

Появление Хатуги, чье лицо расплылось в наивной открытой улыбке, заметно оживило застолье. Так получилось, что в замешательстве хозяева усадили Хатугу прямо напротив Фазиля. После того, как Хатуга поднял обязательный тост за «благословение Божье», Фазиль, обращаясь к своему другу Алексею Гогуа, воскликнул:

— Ты посмотри, Алексей, какой он обаятельный! Это же настоящий аристократ!

Почти по-детски он выражал свое восхищение манерой речи, особенными повадками, мимикой своего визави.

Эмоциями и впечатлениями Фазиль Абдулович делился со всеми, но рассчитывал больше на поддержку Алексея Гогуа — писателя-психолога, как и он, питающего интерес к нестандартным личностям и героям.

Воспользовавшись замешательством тамады, острословы стали уговаривать самодовольного Хатугу, чтобы он поведал историю о том, как помогал своему соседу Дарыкве освобождать пойманного барсука. Некоторое время Хатуга притворялся скромнягой, но заметно воодушевленный нескрываемым к себе вниманием Фазиля и Алексея, не спеша и немного интригуя, начал рассказ.

История же эта оказалась проста. Прежде, чем высвободить лапку пойманного барсука из капкана, Дарыква показал Хатуге боевую позицию, которую тот должен занять на всякий случай. Вручив ему отточенную до зеркального блеска салду (абхазский топорик с загнутым острым носиком), показал, как нанести зверьку смертельный удар, если тот попытается ускользнуть:

— Никуда он не уйдет! Это уже на-ша до-бы-ча-а! — с напускной самоуверенностью успокаивал хозяина капкана Хатуга.

Опытный Дарыква осторожно подкрался к барсуку, судорожными движениями пытавшемуся вырвать свою расплющенную лапку из капкана, и резким ударом по черепу оглушил зверька.

— Это уже сто-про-цент-на-я до-бы-чааа! — выговаривал Хатуга, высоко и уверенно подняв салду над своей головой.

— Ты мне смотри там! Рано еще расслабляться! — прикрикнул на чудного Дарыква. Не успел он вымолвить последнее слово, как барсук вдруг подпрыгнул, как ошпаренный, и рванулся в сторону речки. Чудной от неожиданности выронил салду, и пока он беспомощно размахивал руками, барсук проскочил между его кривых ног и скрылся в густых зарослях ольхи.

— Эх ты, дуралей! Чего стоишь, раскрыв рот! — не мог успокоиться Дарыква.

Хатуга стоял обескураженный и держал свою салду, как недавно выстрелившее ружье.

Уже к середине рассказа интонация фазилевского подхлестывающего «А-ха-аа-аа!» и чрезвычайно подвижная мимика писателя менялась не в зависимости от характера интерпретации сюжета, а сообразно тональности речи главного действующего лица — Хатуги, чувствовавшего себя за нашим столом калифом на час.

Поздней ночью мы неторопливо возвращались в Сухум, каждый — с чувством выполненного долга. На обратном пути Фазиль время от времени вспоминал чудного, оставаясь под неизгладимым впечатлением каких-то особых душевных качеств «главного героя» нашего торжества.

Затем разговор неожиданно перешел к личности Сталина.

От Гудауты и почти до Нового Афона Фазиль и Алексей увлеченно обменивались мнениями об истоках и предпосылках сталинизма, о «кавказскости» происхождения тирана, незаметно втягиваясь в жаркий спор.

Мы с Валерием в разговор не вмешивались, опасаясь, что можем внести в него нежелательный диссонанс.

Для разрядки излишней напряженности Алексей Гогуа моментами дополнял свои вольнодумные взгляды на личность «злого гения» очень экспрессивным чтением известных стихов Осипа Мандельштама, сопровождаемым яркой и пластичной, на редкость зрелищной жестикуляцией:

Мы живем, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца,
Там припомнят кремлевского горца.

Его толстые пальцы, как черви, жирны,
А слова, как пудовые гири, верны,
Тараканьи смеются глазища,
И сияют его голенища…

В процессе достаточно выразительной художественной декламации, набиравшей обороты по пути нашего следования в Сухум, абхазский прозаик почему-то преднамеренно усиливал акценты на шипящих звуках в словах «глазища», «голенища», будто тем самым особо подчеркивал свою антипатию к личности тирана. И только под знаменитым Тещиным Языком (так называют местные дорожный серпантин за его форму в районе Нового Афона) тема «отца всех народов» была окончательно исчерпана.

Но в тот момент, когда мне показалось, что мои сопровождающие немного прикорнули, Фазиль Абдулович вдруг вновь встрепенулся и зычным, мгновенно отрезвляющим голосом предложил спеть хором какую-нибудь абхазскую народную песню. Приятным тенором он затянул уже почти забытую, но очень красивую «Ах, икамбашь ашыла афеит…» (это песнопение было связано в прошлом с обрядом освобождения молодой незамужней девушки от сглаза и колдовства). Оставаться в стороне было невозможно, и через некоторое время зазвучало наше дружное многоголосье.

Новоселье на даче

В конце 80-х годов прошлого века Фазиль Искандер со своей семьей жил в летнее время под Гудаутой, где построил на выделенном местной администрацией живописном участке небольшой деревянный домик финского типа. Судьбой было определено, что в минутах пятнадцати ходьбы от этого участка располагался двор тестя, в который лет десять тому назад великий писатель входил с почетной миссией моего авуайера.

Совет старейшин села Макиазтоу принял решение, что Фазиль должен обязательно провести новоселье по всем правилам «апсуара». А это означало, что он должен был срочно найти козу, успевшую окотиться не менее пяти раз, чтобы совершить древний языческий ритуал: наколов на шампуры сердце и печень животного, произнести благодарность и просьбы Всевышнему. В этом случае возраст и детородность козы имели большое значение. Чем старше коза и чем больше у нее потомства, тем больше она передаст дому благополучия и жизненной силы.

Несмотря на то, что Фазиль был из числа тех писателей, которые стремятся к творческому уединению и тишине, идея ему понравилась. Любая возможность глубже познакомиться с народными обычаями, обрядами, а уж тем более поучаствовать в древних ритуалах, вызывала в нем любопытство.

Слухи о приближающемся сенсационном мероприятии дошли и до местного правительства, и до Союза писателей Абхазии, которые не могли остаться от этого события в стороне. Мы с тестем искренне советовали Фазилю ограничить количество приглашенных, но, увы, масштабы праздника уже не зависели ни от нас, ни от самих новоселов.

— Иаргьы ҳааикуныҳәоит, ҳаргьы маҷк ҳқьафқәа ҟаҳҵоит! Мамзар  Анцәагьы игәаҧхом! (И во здравие писателя поднимем пару стаканов и сами чуть отдохнем! А то Господь на нас на всех рассердится…), —  как бы между прочим поговаривали местные мужики, чувствуя, что без них в этом деле не обойдется.

Моление состоялось на красивом возвышении земельного участка, который окружал дом Искандера. В этот день шел дождь, поэтому долго утомлять гостей ритуалом не стали. Вся остальная часть мероприятия проходила под солидным брезентовым навесом, под которым уместились друг против друга два длинных стола. Почетные места во главе специально сооруженной для новоселья конструкции заняли именитые писатели Абхазии и члены Совета старейшин.

Красноречивые тосты, поздравления звучали одно за другим. И, казалось бы, застолье уже достигло своего апогея, как вдруг в открытые ворота резко и шумно въехала белая «шестерка», пронзительно сигналя и изощренно имитируя гарцующего коня. Именно в это время тамада провозглашал самый главный тост праздника — за хозяина дома. Но как ни пытались гости новоселья не обращать внимание на въехавшего лихача и вести себя сообразно моменту, это у них не получалось.

Резко притормозив прямо у входа в шатер, с легкостью и проворством, достойным джигита, из новеньких «Жигулей» выскочил молодой черноволосый крепко сложенный парень. На нем был щеголеватый белый костюм. Горделивым и многозначительным взмахом руки он поприветствовал всех, кто еще мгновение назад с волнением наблюдал за необычным въездом во двор его автомобиля.

— О, это же Якуб, ребята! Якуб! — прокатилось над столом громкое эхо голосов. Ситуация на некоторое время стала неуправляемой. Якуб Васильевич Лакоба (известный правозащитник и оратор, один из давних друзей Искандера) отдал команду открыть багажник и преподнести хозяину дома его подарок.

Через несколько минут к столбу, подпиравшему брезентовую крышу над нами, привязали черного, как древесный уголь, козла со сросшимися рогами. Где и каким чудом удалось Якубу отыскать столь редкое животное — осталось загадкой.

Кстати, был еще один оригинальный подарок, который, благодаря неугомонной находчивости Якуба, когда-то Фазилю преподнесли.

Это было время, когда прозаик, по всей видимости, вживаясь в замысел своего замечательного рассказа «Широколобый», ездил по абхазским деревням, чтобы глубже исследовать психологию буйвола и буйволицы, понять их норов. По версии известного историка Станислава Лакоба, близкого друга Искандера, во время одной из таких экспедиций, сопровождавшейся традиционным застольем, по подсказке Якуба Васильевича, руководители села Арсаул решили подарить Фазилю буйволенка. По существующей традиции после публичного акта вручения подарка гость может забрать его как сразу, так и через месяц, год или не забирать вовсе. Здесь важен сам жест, а не то, что или кого дарят.

Но в случае с этим подарком все шло строго по сценарию Якуба. По его настоянию буйволенка, не понимавшего, в чем он провинился, погрузили на колхозную машину и повезли за писателем в Сухум. Якуб прервал движение почетного эскорта и потребовал подстелить что-нибудь под драгоценное животное. Видя, что подстилать нечего, он достал из кармана свой аккуратно выглаженный носовой платок, расправил его и красиво разложил под мордой буйволенка.

Правда, уже потом, спустя несколько лет, Якуб говорил мне, что буйволенка этого подарили вовсе не Искандеру, а ему лично, и подарил его крестьянин Купта Смыр, которому этот буйволенок принадлежал, а не руководители района. Когда же я спросил его, почему он обо всем этом не расскажет, Якуб ответил:

— Теперь уже это факт новейшей истории! Никто не захочет мне верить!

Поход на Мюссеру

После бурного, еще несколько дней дававшего о себе знать новоселья на даче Искандера наконец-то воцарилась так необходимая прозаику тишина. По утрам и вечерам Фазиль спускался к морю со своим маленьким сынишкой, Сандриком. В то время Искандер стремился самостоятельно выучить английский, мечтал много путешествовать и свободно общаться с жителями других государств, закрывался от своих домашних в комнате и громко, отчетливо проговаривал слова, которые старался запомнить. Иногда ходил в гости к своим новым соседям, попадая на щедрые абхазские застолья, которые очень любил.

В расположении своего дачного участка (большого, с красивой территорией, рядом с морем) расстраивало Искандера только одно: рядом находилась турбаза, где по вечерам гремел оркестр, и каждый вечер в самом примитивном исполнении с грохотом врывались в писательское пространство то «Горная лаванда», то «Мой адрес не дом и не улица, мой адрес — Советский Союз!». Писать под бесперебойное громыхание этой музыки было, конечно, невозможно.

Однажды Антонина Михайловна — светловолосая супруга Фазиля, приветливая, доброжелательная, учтивая, пожаловалась мне на то, что некого попросить смастерить им легкий столик, который можно было бы поставить во дворе, в тени деревьев, чтобы по утрам или вечерам пить за ним черный кофе. Искандер был не против задумки жены, но никаких действий для ее воплощения не предпринимал. У меня же был небольшой плотницкий опыт, и я предложил быстро исправить дело.

У Фазиля оказался неплохой набор инструментов, которыми он почти не пользовался. Готовые доски и рейки нашлись в подвале. И уже через несколько часов за этим уютным столиком мы распивали не только кофе и чай, но и куда более крепкие напитки. За ним же я читал Искандеру мои переводы на абхазский язык его ранних стихов, а также лирику Блока, Брюсова, Мандельштама, Бальмонта… Фазилю очень нравилось, как звучат мои переводы Ахматовой на абхазском.

Однажды к недавним новоселам приехал московский друг, кинодокументалист, и Фазиль обратился ко мне с просьбой помочь вывести приятеля на природу.

Уже на следующий день ранним утром мы втроём отправились в поход, в сторону заповедника в Мюссере. На выходе к нам присоединилась охотничья собачка моего тестя по кличке Барс. Не признав чужую псину и приняв нас самих за чужаков, соседские собаки выбегали из каждого двора и остервенело преследовали нас, но Фазиль и от этого был в восторге.

Мы долго карабкались по крутым Мюссерским холмам. Потом, стоя над обрывом, долго любовались морским безбрежьем. Найдя удобное местечко под огромным ветвистым дубом, присели, чтобы заморить червячка захваченными с собой консервами, сыром и хлебом. Я снял с солдатской фляжки винтовую крышечку и разлил по пятьдесят грамм чачи, приятный запах которой мгновенно нас взбодрил. Пили за Абхазию, за обычаи, за культуру, друг за друга.

Когда по густо заросшей колючим терном, тонкой, извилистой тропке мы спустились к берегу моря, оно начинало сильно штормить, и мы пошли вдоль отвесных сланцевых скал, наслаждаясь бушующей стихией. Я попросил гостя быть бдительным, потому что иногда в этой местности начинаются камнепады. Когда мы прошли около километра, путь нам отрезали взвихренные сильным ветром морские волны, то и дело ударяющие о подножье скалы. Наш Барс заскулил от страха, и Фазиль мгновенно подхватил его и, как ребенка, прижав к груди, понес на руках.

Мы медленно и осторожно двигались вперёд, хватаясь за зазубрины скал. Волны нарастали и норовили сбить нас с ног. Моментами приходилось идти почти вплавь. Сам я не раз и раньше ходил по этой дороге и поэтому с уверенностью подсказывал своим спутникам, как действовать дальше.

Перед самыми сумерками, потрепанные и измотанные единоборством с морской стихией, мы вышли на тот самый проселок, на котором еще в начале похода нам вдогонку бежали злые собаки. Сейчас они лаяли на нас еще яростнее. Видимо, мокрая и изрядно потрёпанная одежда превращала нас в их глазах в настоящих бандитов. Мы шли, как моряки, покинувшие затонувший корабль. Фазиль был в прекрасном расположении духа. Кинодокументалист шёл молча. То ли сказывалась усталость, то ли впечатления от похода настраивали его на какие-то новые режиссёрские планы.

В театре

Последняя моя встреча с Искандером случилась в Москве, на праздновании его 70-летия в вахтанговском театре.

Я приехал туда со съемочной группой абхазского телевидения. Искандер сидел в правительственной ложе. Другие участники вечера и работники театра готовились к торжеству. Рядом со мной находились Амиран Гамгия и Ибрагим Чкадуа, два настоящих профессионала. Мы хотели не просто зафиксировать событие, но и снять хороший фильм о нашем великом соотечественнике.

Вдруг Искандер, заметив меня, наклонился из ложи и как-то восторженно воскликнул:

— Мой милый человек!.. Мой милый человек, как твой тесть там поживает?

Это было так необычно и просто для той атмосферы пафоса и официоза, которая царила в вахтанговском зале, что все в этот момент обернулись и с недоумением посмотрели и на меня, и на выдающегося писателя, который вдруг обращается к кому-то настолько по-свойски. Но в этом и была основная черта Фазиля. Он никогда не стремился играть на публику, добавлять себе значимости.

После завершения вечера я попросил его дать интервью для абхазского телевидения и сказать в конце беседы несколько слов по-абхазски для его земляков. Он чуть усмехнулся и выразился весьма метафорично:

— Сара сапсша жиакца зтахыда шьта уа… (Да вряд ли кому там интересен мой ржавый абхазский язык) и уже на абхазском пожелал и себе, и своим соотечественникам «пахать, пахать и пахать». Дело в том, что в Абхазии в тот момент начинались сельскохозяйственные работы.

Услышав в эфире абхазского телевидения нашу программу, Первый Президент Абхазии Владислав Ардзинба позвонил мне по телефону и сказал:

— Как раз в этой «ржавой» (народной, устаревшей) абхазской речи Искандера вся прелесть абхазского языка.

Колодец

После войны Баграт решил вырыть колодец: прежний засыпало взрывом пушечного снаряда. Восстановить его было куда проще, чем рыть новый, но, хотя вода в нем и была приятна на вкус, после случившегося душа к нему как-то не лежала, словно колодец убило снарядом. И Баграт начал копать новый в другом месте. Как знать, вдруг вода в нём будет ещё приятнее.

— Совсем из ума выжил. Какой колодец в твои годы, посмотри на себя! — ворчала жена Гулиза.

— У всех свои дела, не до нас им, — сдержанно, не переча, отвечал Баграт.

— Ведра воды из соседского колодца нам хватит на весь день. А притащить это ведро мы ещё в силах. Друзья Аляса, дай Бог им здоровья, поставили большую железную бочку и наполнили её до краев — на какое-то время достаточно. И что тебе неймется, несчастный, угомонись, тебе разве до того…

Она была права: он слишком стар для таких дел; услышит кто—засмеют. Каково это: спускаться и подниматься, и не раз на дню, а суставы скрипят, как несмазанная арба, и кости ломит. Да и до воды нескоро дойдешь — в этих местах копать нужно глубоко. Хорошо, приспособит он как-нибудь лесенки, составит две-три, чтобы достать до дна, а вдруг внизу станет не хватать воздуха, и он начнёт задыхаться? Тогда пиши пропало — вылезай и ставь крест на всем деле. Стыд и срам! Нужен, одним словом,  помощник — вытаскивать нарытое на-гора. Гулиза отпала сразу: ноги у неё никуда, без палки и двух шагов сделать не может, да и в руках её нет той прежней ловкости, которая позволяла собирать до ста килограммов чая за день. Оставался Уамах, но какой толк от такой же развалины, как он сам? К тому же Уамах после гибели сына стал сильно на вино налегать, бывает, днями не просыхает. Полное ведро, конечно, он вряд ли осилит, а пока вытащит полведра да вывалит содержимое на землю, не умолкая при этом ни на минуту (старик не в меру словоохотлив), как говорится, у жабы зубы вырастут. Хотя пусть, куда им спешить, теперь у них обоих времени навалом…

От сомнений у Баграта опускались руки, и он, грешным делом, подумывал оставить эту затею. Жалко, хороший был колодец, крепкий, аж до самого дна стены были уложены плотно пригнанными друг к другу камнями. Баграт сам обтесал их и сам уложил — в одно засушливое лето, когда злое солнце опустошило колодец, как пьющий опустошает рог с вином, не оставив на дне ни капли. Тогда колодец стал тёмным, гулким, бесплодным — такого не забудешь. Но всё рухнуло. И надо же было именно в него угодить тому проклятому снаряду!

Права Гулиза: надо сказать друзьям Аляса, те в несколько дней управятся, и будет у них вода. Но… Нет, он сам должен вырыть колодец! Новый! Сам!

— Идите перекусить! — звала Гулиза.

Уамах тут же в дыру: «Вылазь, мамалыга стынет!»

«Нашла время…», — в сердцах ругнув жену, Баграт взбирался по лесенке к свету, на жару, оставив позади сумеречную прохладную глубь. Уамах, ополоснув руки, уже поджидал его в нетерпении на крылечке. Не успевали сесть за стол, как он тут же опрокидывал стакан-другой вина, буркнув для приличия пару слов, и только потом брался за еду — с обычной сосредоточенностью подвыпившего отламывал кусок мамалыги, обмакивал в кашицу из фасоли и отправлял в рот.

— Кто за тобой гонится, Уамах? Остынь!

— Тебе легко говорить, там внизу, небось, и не потеешь вовсе, а я здесь весь изжарился на солнце, в горле пересохло, жажда мучит!

После полудня работа шла вяло, не то что с утра. Уамаха от выпитого развозило. Пока Баграт не окликнет, он и не поинтересуется, наполнено ведро или нет, не пора ли вытаскивать. Сидит себе, небось, на пенечке в тени под черешней и клюёт носом. Окликнет его Баграт — всякий раз в ответ слышалось полусонное бормотание: «Хай-хай, в чём дело?!» Или он притворялся? Долго поднимал ведро, ещё дольше опорожнял. А потом, слишком ослабив веревку, чуть ли не бросал его в колодец, и Баграту то и дело приходилось уворачиваться от летящего на него ведра. Словом, Уамах делал всё абы как, без старания, спустя рукава.

Баграту это надоедало, и он вылезал.

— На сегодня хватит, Уамах, иди домой, отдохни.

Уамах вскакивал, подбегал к дыре, заглядывал внутрь:

— Знаешь, мы неплохо поработали, завтра наверняка закончим!

А до вечера вон ещё сколько, немало бы успели, да…

«Чтобы вот так: все беды — и скопом на одного…», — Баграту хотелось иногда погоревать о судьбе, но что-то удерживало. Он вспоминал о других отцах, чьи сыновья тоже погибли, и тогда сердце унималось, и неотступная боль немного отпускала, как если бы кто-то другой разделил её с ним. «Скольким же матерям и отцам проклятая война омрачила старость, и не счесть, не я один такой. Ну что ж, придётся и дальше с этим жить, до последнего…»

Но когда Баграту на ум приходил Уамах, ему казалось, что всё это самообман, поиски утешения и хватание за соломинку. О других, подобно ему потерявших своих сыновей, он знал больше понаслышке, лишь изредка некоторых встречал. А Уамах каждый день был перед глазами — ближайший сосед. Ближайший-то ближайший, но близким не стал: Баграт всю жизнь его недолюбливал. Точнее — презирал, в грош не ставил. Не то чтобы тот насолил ему чем-то, или какая-то кошка пробежала меж ними. Просто более непутёвого человека, чем Уамах, надо было ещё поискать. Никудышный, пустой. (Жена у него была толковая, работящая, весь дом держался на ней.) О семье и хозяйстве Уамах и не думал, с утра до ночи только и знал, что шлялся по селу в поисках, чем бы горло промочить, — тем и пробавлялся: питоком он был слабым, примет на грудь пару-другую стаканов вина или рюмок крепкого, и тут же его развозит. Тогда он бывал особенно смешон и жалок: еле стоит на ногах, а лезет на тебя с кулаками. Словом, дебошир, буян, как многие коротышки. С Багратом они не раз схлестывались, особенно в молодости. Уамах припоминал несуществующие старые обиды, обвинял Баграта в надуманных грехах. Но с годами оба они поостыли, не тот уже был запал и у того, и у другого. Баграт многое прощал Уамаху только ради его жены (Бог смилостивился над ней, забрал её за год до войны, не увидела гибели сына).

Сосед, куда его денешь, — надо терпеть. Не опускаться же до него — скажут: это не пристало достойному Баграту. И опять сам будешь виноват.

Так они и жили, пока их сыновья не погибли вместе, в один день.

Баграту не слишком нравилось, что их дети дружат. Лаша, сын Уамаха, рос тихим, спокойным мальчиком, никого собой не обременял — ни родителей, ни соседей, ни школу; был смышлен, любил учиться. Бедолага же Аляс, выросший в семье с достатком, был горд и строптив, не со всяким хотел знаться. Что он нашёл в отпрыске непутевого и жалкого Уамаха?!

Лаша неожиданно для всех оказался смелым и отважным бойцом, ничуть не хуже его Аляса, и при этом добрым, человеколюбивым.

Он не оставил Аляса одного — вместе погибли. Совсем неподалеку от дома.

Через пару-тройку часов работы сверху раздавался недовольный оклик Уамаха: «Вылазь! Больше не могу! И ты передохнёшь». Баграт тоже уставал быстро, и дышать там, внизу, становилось трудновато. Вырыто немало, метров семь-восемь будет, скоро вода забьет. Измученный, вскарабкивался по лесенке и на воздухе переводил дух. Внизу он не потел, а наверху сразу взмокал, приходилось менять рубаху, чтобы не простыть, когда снова спустится в сырой колодец.

Уамах устроился на пеньке, попыхивает себе самокруткой. Сигареты уже продавались, только на что их купишь — денег нет, надо брать в долг. Но зачем, когда у Баграта есть чем поживиться? Во время войны почти весь свой табак, уже завернутый и увязанный для продажи, Баграт раздал ребятам, но немного осталось, самая малость. Уамах об этом пронюхал и давай вымогать при каждом удобном случае: «А ну, гони свою заначку, мне нравится, как она дымит!» У самого же табака отродясь не было: сажать, мотыжить, ломать, сушить — терпения не хватало.

Баграт осторожничал: на дне у него и так спирало дыхание, а если ещё и задымить, каково ему будет? Лучше уж потерпеть.

— Забыл, ты ведь не куришь, — подшучивал над ним Уамах. — И для кого хранишь? Сам бросил, продать не продашь, а Гулизу поздно уже пристращать.

— Для тебя храню.

— Как бы не так! Я тебя знаю: закончим колодец — конец и вину, и табаку.

Курит его табак, пьёт его вино, а всё туда же — недоволен.

Кто знает, что взбредёт в голову этому черту? Дай только повод — и он сделает ноги, не моргнув глазом. А без помощника никак. И Баграт пропускал мимо ушей подколки и подначки Уамаха: «Болтай, болтай, я сегодня в твоей лодке…»

Баграт думал о сыне: «Моя ведь кровь, и от меня что-то в нем было, не могло не быть… И во мне, наверно, есть что-то от него. Но возможно ли такое?»

Вопрос этот мучил его, не давал заснуть.

— Чего не спишь?! — ворчала с соседней кровати Гулиза.

Ей тоже не спится, но виду не показывает. При чужих она охотно говорит об Алясе, а при нём — рот на замке: щадит по-своему мужа, в себе свою боль сдерживает. А ему хочется слышать о сыне, и не только потому, что все вспоминают его добрым словом, — тогда Аляс для него будто живой. Сам он не может первым заговорить о нём — как-никак мужчина, отец, а она не догадывается. Остается вот так, в одиночку, думать о нём, мысленно с ним общаться.

В душе накипело столько, что и родной жене сложно выговорить, а чужим и подавно. И как сказать, найдутся ли нужные слова, если они вообще есть?

— Что-то кости разболелись…

— Говорила тебе: не сможешь! Еле на ногах стоишь, а вздумал колодец копать, помилуй Бог!

— Мало уже осталось, не сегодня-завтра закончим…

Лишь бы рассвело поскорее — и за работу. Он должен завершить начатое…

Баграт отложил лопату и посмотрел ввысь. Сужавшаяся кверху воронка заканчивалась черным кружком неба, и на этом небе — невероятно! — мигали звезды. Он и раньше слышал, что со дна глубокого колодца днем, как ночью, можно увидеть звезды, но…

— Уамах!

— Что стряслось?

— Глянь на небо.

Уамах вынул изо рта самокрутку и, прикрывшись ладонью от слепящего солнца, нехотя поднял голову.

— И что?! Небо как небо.

— Видишь звёзды?

— Ты, часом, не тронулся, какие еще звёзды?! Не знаю, как у тебя там, но здесь пока что день! — И добавил потише: — И почему Гулиза молчит, решила голодом нас уморить? Может, думает, что сегодня пост?

— Отсюда видны. Если не веришь, спускайся, убедись.

— Точно свихнулся, — тихо сказал Уамах, потом погромче, чтобы Баграт услышал: — Что за надобность: спускаться, подниматься? Ночью насмотрюсь. Сиди и гляди сколько влезет, платить не надо.

«Может, и там тоже свет, невидимый для нас, живых…» Горько-сладостное чувство охватило Баграта.

Чем глубже он копал, тем меньше и темнее становился кружок неба над ним, но звезды прибавлялись, поблескивая издалека негасимым вечным светом.

Ещё один удар ломом — и сильной, мощной струей забила вода. Будто развязал, освободил её душу, так долго томившуюся в заточении. Стены колодца уже с полметра были влажными, от них веяло прохладой, вода по капелькам начинала просачиваться, но чтобы так скоро…

Баграту казалось, что под ним огромная подводная река.

Бурлящий поток наполнил его резиновые, со срезанными голенищами, сапоги, и ноги оказались в холодной воде. Холодной, но такой живой!

На этот раз вылезать из колодца ему было тяжелее обычного. Не потому, что пришлось поднимать лопату и лом, — их на бечевке уже вытащил Уамах. И не потому, что устал, изнемог. Тяжело было другое: за дни, проведённые здесь, внизу, его боль немного унялась, отступила — так ему, во всяком случае, казалось. Он что есть мочи долбил каменистую землю ломом, и с каждым ударом его пронимал страх: «А вдруг хлынет вода? Прямо сейчас забьёт, заклокочет?» Но он долбил и долбил…

Наверху его ждёт пустота, одиночество; на дне наполняющегося колодца он оставляет всё то, чем жил последнее время. Сердце тянулось в тёмную глубь, к живой воде, не отпускало…

Выпили по несколько стаканов вина.

— Ты, Баграт, надо признать, настоящий отец своего сына. Ты совершил такое…

— В одиночку я бы не справился — ты выручил…

— Мое дело маленькое, а ты под землю лез каждый день… Я бы не смог, скажу тебе честно.

— Не стоит об этом, оба мы потрудились на славу…

Из дверей амацурты  он видел насыпанный холмик в конце двора. (И тогда точно так же лежала холмиком земля — равнодушная, безразличная.) Рядом одиноко темнел провал колодца, и было не разобрать, жив он или мертв. Но сейчас он наполнялся водой, значит, колодец понемногу оживал. И когда вода остановится на определенном уровне, в ней отразятся те звезды, которые он видел из глубины, и вновь напомнят о неразделимости земли и неба.

Гулиза, как всегда, приготовила вкусную еду; Баграт и Уамах, уставшие, голодные, уплетали за обе щеки.

— Всё это хорошо, но почему у нас с тобой было только по одному сыну?! Почему наши жены больше не нарожали, почему мы щадили их?!

— Бог так распорядился. Что мы могли?..

— Бог, Бог! Причем тут Бог, если мы сами оказались никудышными!

Выпили ещё. Уамах быстро хмелел, и всё дурное в нём — обидчивость, озлобленность, гнев — уже бушевало в его глазах. Но Баграт в них видел и другое — то, что напоминало ему о собственной боли. «Наша боль одинакова», — с удивлением признался он себе. Значит, они, и Баграт, и Уамах, не такие уж разные; правду сказать, вовсе не разные, а равные, одинаковые…

— И зачем тебе нужен был такой огромный дом? — Уамах и раньше, бывало, напускался на него, наверно, завидовал.

— Надеялся ведь…

— Жадность тебя изводила, жадность! Всё было мало…

Это уж слишком, Баграт не намерен был спускать такое хамство.

— Не бузи и молча ешь, что дали, так лучше будет, — сказал он, не показывая обиды и пытаясь всё обратить в шутку.

Но Уамах уже — впрочем, как и прежде,— был не в состоянии оценить шутку. Он перестал есть, зло зыркнул на Баграта, потом взял стакан вина, поднёс к губам, но, не отпив и половины, с силой стукнул им о стол; вино расплескалось и обагрило скатерть.

— Ни вина твоего не хочу, ни тебя знать не хочу! — вскочил и метнулся к дверям.

— Чтоб вы оба сдохли, совсем одурели! — сказала в сердцах Гулиза, подметавшая крыльцо амацурты.

— Вернись! — крикнул вслед пересекавшему двор соседу Баграт, выйдя за ним из амацурты.

Уамах, не оборачиваясь, решительно двигался к калитке.

— Вернись, говорю, слышишь?! — чуть резче крикнул Баграт, давая понять, что больше не позовет самодура.

«Весь отдался горю, бедняга, — думал Баграт. — Вроде немного выпил, а расчувствовался…»

Плут Уамах не мог не понимать, что, заартачившись, он наверняка лишится в будущем и вина, и табака, но тем не менее уходил всё таким же уверенно-непримиримым шагом, ни разу не обернувшись на зов Баграта.

Баграт дошёл до калитки, но не вышел за неё, а встал, опершись о перекладину. Разобрать ругань Уамаха отсюда он не мог, но то, что она относится к нему, Баграту, было и так ясно.

Уамах шёл, не сбавляя хода, хотя ноги заплетались. Он всё ругался, махал руками, то и дело останавливался, смотрел по сторонам, будто выискивал что-то или кого-то, иногда вскидывал голову к небу, словно желая определить, какая будет погода. Но ни разу не обернулся.

«Как он сказал? „Ты отец своего сына“?..»

— Куда денешься, дурень, завтра же прибежишь ко мне! И табачка захочешь, и винца… — негромко произнес Баграт, поняв, что Уамах уже не обернётся, тем более не вернётся. Потом добавил ещё тише: — Пей, сколько пожелаешь, кури, сколько душе угодно, — мне для тебя ничего не жалко, родной мой человек, ничего не жалко… Так и стоял он, опершись о калитку и глядя вслед удалявшемуся в сумерки Уамаху, и по его щекам катились тёплые и очень живые слёз