Странная женщина

1

— Отличный дом, не правда ли, Лайла?!

В его тоне, конечно, не было вопроса. Он крепко топнул ногой по ещё пахнущему живой древесиной паркету: «Не играет», — удовлетворенно прокомментировал он. Дом был небольшой: этаж-мансарда, прочный и без каких-либо изысков, дворик, вымощенный тротуарной плиткой, словно продолжение города, ворвавшегося бесцеремонно в личную жизнь, да гараж.

Она поднялась на мансарду, огляделась — это был не дом её мечты. Всё спланировано не так, как ей хотелось бы: нет гардеробной и столовой нет, лишь кухня, зал, спальни; нет погреба, хотя что в нем хранить? Она не мариновала, не солила, не сушила, но ей казалось, будь у неё погребок, то непременно освоила бы эти хозяйские премудрости. Теперь уже никогда. Ей сорок три, разве будет в её жизни другой дом? Дом её мечты: с беседкой и клумбами тюльпанов, а меж деревьев — гамак, и непременно крылечко. И скамейка с витиеватой спинкой. Осенью она сидела бы на крылечке, с крыши падали бы капли дождя — протяни ладонь, она промёрзнет под леденящей водой, а потом спрячь её под плед, прижми к босым ногам и грейся. И наслаждайся воздухом, и чистотой, и грустью. Бывают минуты, когда грусть в радость, когда воспоминания несбывшегося и тоска уже не мучают, а убаюкивают, а неизбежность, приросшая кожей к тебе, — это твоя жизнь.

Дом купил её муж. Это была его мечта, и скажи она ему про крылечко, про осенний дождь, он непременно ответил бы, что в сырую погоду «нормальные люди сидят дома». В его жизни всё складывалось, как в электронной игре тетрис — ни бреши для порывов души, ни сожалений о важном, что проходит мимо нас, безвозвратно — в каждую секунду жизни. В его электронной игре фигурки ложились так, как надо, и он проходил один за другим уровни, механически нажимая на кнопки: работа — дом, работа — дом, работа — дом…

Но сейчас они всё ещё в своей квартирке. Муж вернулся с работы, она слегка улыбнулась ему, продолжая стряпать по только что вычитанному рецепту из Интернета. Широко открыла окно на кухне. Ворвался морской воздух. «Морской воздух» — это особое определение счастья, которое ей ещё осталось, это косой полет чайки, которая бьется в её сердце и не может найти выхода…

— Какой воздух — не могу надышаться! — сказала она.

— Скоро мы съедем отсюда, у нас будет свой дом, моря, конечно, не будет, но и сквозняков не будет тоже, — подытожил он, решив, что его слова, имеющие за собой неоспоримую истину, как всегда, решат колебания в их семье.

— Ты знаешь, я не хочу съезжать из этой…

Вдруг порывом ветра окно раскрылось с такой силой, что ударило по откосу, едва не разбившись вдребезги, взлетела тонкая занавеска, полоснула её по лицу, но муж мгновенно остановил это движение — крепко закрыл окно на все задвижки и замки, кое-как справился со шторами…

— Ну ничего, скоро мы будем жить без этого сумасшедшего ветра… — Всё еще копаясь возле окна, он спросил: — Ты что-то говорила?

Но пришли её мальчики, младший ломающимся голосом с порога заявил о неудержимом голоде. Побросав в коридоре сумку, кроссовки, оставив на тумбе наушники, старший обнял мать за плечи и тихо спросил дежурное: «Как ты?». Но оба они знали, что в этих словах, брошенных вскользь, зашифрован код взаимопонимания и вечной взаимной любви. Он собирался стать архитектором и, учась на втором курсе, получил предложение учиться в Питере. Сердце её разрывалось — она не смела расстраивать сына материнскими истериками.

Семья уселась ужинать. Младший, Камиль, рассказывал про «училку по химии», как «бабахнула» колба при соединении каких-то элементов. И завтра отца вызывают в школу, потому что училка валит всё на него, думает, что он это «специально».

— Прикинь, ма, да я запомнить их не могу, не то чтобы «забабахать». — Но всё же он искренне был рад фейерверку в классе и продолжил с восторгом: — Ты бы видела, какой там был салют!

— Но ты-то не специально? — спросила она, кладя салат в тарелку сына. Она привыкла к проделкам младшего, но никогда не журила его, она верила в его честность и порядочность так же, как и в его неугомонность.

— Я? Да нет же, ма! — Он с аппетитом приступил к курице: — Я на такое не способен.

Братья переглянулись между собой и брызнули со смеху.

— Ешьте, малыши, — сказала она сыновьям, как в детстве, потрепав кудри сначала Камиля, затем Марата, немного задержав руку в его каштановых завитушках. Ей хотелось запомнить это прикосновение, вобрать в себя, ведь он скоро уедет. — Ешьте, малыши.

— Тебе не следует называть их «малышами», — строго подметил супруг, не принимая участия в их веселье. — Два здоровенных парня, у Камиля уже усы пробиваются.

— Не пробиваются у меня никакие усы! — запротестовал младший.

Как и любому подростку, ему было неловко обсуждать перемены, происходящие с ним, но отец каждый раз акцентировал на этом внимание, желая призвать его к ответственности — как взрослого.

— Они навсегда останутся моими малышами, — улыбнулась она мальчикам.

— Я понимаю твои чувства, но я настаиваю. — Он поперхнулся, покраснел, откашлялся немного и продолжил: — Я настаиваю! Хватит обращаться с ними, как с девчонками!

Марат взглянул на мать с чувством некоторого сострадания, он понимал, что мать и отец — два разных полюса, и разноименные заряды не притягиваются, а отталкиваются. Отец не хочет принимать ни её маленьких слабостей, ни её больших страстей. Она любила театр и кино, любила путешествовать и классическую музыку, литературу и актера Рэйфа Файнса… Он любил свою банковскую работу… — да вот, пожалуй, и всё.

— Я ведь не называю их так при посторонних, мы семья, неужели…

Он не дал ей договорить, приводя аргументы её неправильного влияния на сыновей, её атипичного поведения зрелой женщины, он упрекал её в фантазиях и инфантильности.

Лайла ковыряла вилкой лист салата в тарелке со странными цветами, она не упрекала его ни в чём: он не виноват, что они такие разные. От нелюбви, выходит, могут родиться прекрасные дети, и это полностью оправдывало в её глазах супруга. Муж торопил её с подготовкой к переезду: «Надо не забыть мои бухгалтерские журналы за прошлый год — они в столе. Банки-склянки брать не будем, только необходимое. Весь хлам оставим в нашей прошлой жизни — в этой квартире». Он потирал руки от предстоящего удовольствия, от предвкушения счастья — она знала, что они у него сейчас мокрые и тёплые, и это вызывало в ней некую брезгливость.

— Лайла, может, и твою библиотеку… — в нерешительности протянул супруг, — оставим здесь?

В этот момент, стоя на стремянке у антресоли, она едва не опрокинула на него сложенные в чинную стопку зимние вещи младшего сына. У неё закружилась голова — это всегда случалось с ней из-за малейшей высоты. Она посмотрела на мужа сверху и не сразу смогла осознать, кто он, этот лысеющий, снующий между шкафом-купе и тумбой в поиске своих журналов, человек, ссутулившийся, какой-то жалкий, в тапочках на босу ногу.

— Мам, у тебя опять головокружение? — спросил заботливо Марат. — Зачем ты сама туда взобралась, сказала бы мне.

— А пойдём пройдёмся по берегу моря, сынок, а?! — вдруг предложила мать.

Он, конечно, немного удивился, но отец, взбешенный очередной выходкой жены, вдруг заорал каким-то сдавленным грудным басом: «Где эти чёртовы журналы?!», словно они были виной всем выдумкам жены — найди он их, и она, как по волшебству, станет «нормальным человеком».

— Па, — неуверенно протянул Камиль, — это та стопка синих журналов, что ли?

На его лице появилась виноватая полуулыбка нашкодившего школьника.

— А тут дети приходили из школы, собирали макулатуру…

Мужчина, не дослушав, прошаркал на кухню, налил себе стакан воды, выпил и плюхнулся на скрипучий диванчик. Он вспотел, руки его и в самом деле увлажнились, и он потёр их о домашние штаны. Вдруг к нему пришло осознание, что потерянных журналов ему вовсе не жалко, но его жена!.. Она уже никогда не изменится — ключ к её спасению, который он загадал себе, как ребенок, забрали дети, собиравшие макулатуру.

Он услышал, как хлопнула дверь — это Лайла с Маратом пошли прогуляться на пляж. Мужчина потными руками судорожно пригладил редкие волосы на голове, расстегнул ворот флисовой рубашки. Горячая волна негодования наполняла его. «Значит так? — процедил он сквозь зубы. — Значит, всем наплевать на мои… журналы… бухгалтерские… за прошлый… год…» Он подскочил к книжному шкафу в гостиной и с отвращением и смутным чувством мести стал выбрасывать книги, собранные ею на протяжении долгих лет её жизни, в которых она жила, умирала, любила и возрождалась.

— А! Камю, Уайльд… — Он бросал их на пол и топтал. — Очень хорошо, Сэлинджер, Хемингуэй — замечательно… И Бронте. — Он повертел книжку в руках, прочел «Грозовой перевал» и, вспомнив, как она зачитывалась ею до поздней ночи, с особым удовольствием швырнул на пол.

В огонь инквизиции полетели Харуки Мураками, Харпер Ли, Сартр, Кафка и многие другие «её портреты», как она сама любила называть свои книги.

3

Они были так счастливы, как могут быть счастливы только люди, родившиеся у моря и обласканные южным солнцем. Дышать солёными переливами им было хорошо и спокойно. Её резиновые сапожки немного вязли в песке, она держала сына под руку и чувствовала, как его мускулы играют под её пальцами. Сын стал мужчиной. Выращенный ею «котенок», как она называла его в детстве, теперь молодой лев. Она гордилась им, его ранней мудростью, его способностями, дорожила их дружеским взаимопониманием… Отпустить его значило обречь себя на одиночество. Она углубилась в созерцание стихии — ею можно любоваться вечно…

— Мама, отцу сложно с тобой… — Он коснулся её кисти в знак поддержки. — Не лучше ли быть честными друг с другом?

— Знаешь, милый, быть честным, порою, слишком поздно.

— Ты всегда учила нас поступать по совести, не так ли?

Он посмотрел в глаза матери. Она была ещё очень красива и молода, слегка прорезавшиеся морщинки в уголках глаз придавали лицу усталость, но вместе с тем и очарование мудрости, а взгляд оставался чистым и юным.

— Мы уже взрослые, мам, ты у меня талантливая и очень добрая — «странная женщина», как пелось в той песне, которую ты частенько напеваешь.

Она засмеялась, а потом напела: «…что ж так грустит твой взгляд?» Сын подхватил: «В образе трещина. Про тебя говорят — странная женщина».

— Старая песня.

На неё смотрел не её сын-малыш, а мужчина, который пытался дать ей совет.

— Чего же ты хочешь, сын?

— Чтобы ты была счастлива, мама.

Она поправила пряди его волос, взъерошенные ветром, коснулась колючих щек.

— Мальчик мой, мой малыш, — всё, что могла она ему ответить.

4

— Надо было их ещё и сжечь! — сказала она, увидев гору книг в гостиной и мужа, с вызовом глядящего на неё.

Она была спокойна, ветер убаюкал все её бури, унёс в море, растрепав лишь причёску.

Сыновья смотрели на отца с неподдельным удивлением: никогда он не позволял себе вмешиваться в её жизнь так бесцеремонно.

— Ты ещё издеваешься? — заорал он. — Ты! Прогуливаешься по берегу, мечтаешь, напеваешь свои идиотские песенки и слушаешь эту… — Он не мог вспомнить имя Сезарии Эворы. — Эту… негритянку, но тебе наплевать на своего мужа! На мой дом!

Это слово оказалось вдруг для неё ключевым — «мой». Он обвинял её всё в тех же грехах, он бурно жестикулировал, и это её уже не трогало. Она сидела в кресле и смотрела в глаза мужа: в них не было ничего, что она пыталась найти и полюбить.

— Когда ты переезжаешь? — спросила Лайла, прервав его монолог.

— Что? О чём ты говоришь?

— Когда ты переезжаешь в свой дом?

* «Странная женщина» (исполнитель Михаил Муромов)