Скала

Он смотрел на солнце не щурясь. Он смотрел на него глазами, что как два раскалённых угля. Скальным воронам не испить их, а реке Муири, сонной в летнюю пору, не потушить их. Он, чернобровый, черноглазый, с кожей цвета древесной смолы, во время джамаат-намаза возвышавшийся над сирхинцами, молотобоец, под чьими мозолистыми руками любой металл становился произведением искусства, изгнанник села Чахи, путник, чьего имени никто не знал, попросил муллу разрешить ему переночевать в мечети.

«Да, сынок, — ответил белобородый мулла. — Проси прощения у Аллаха, и, возможно, Он простит тебя».

Голос муллы был спокоен и чист (ведь что может быть чище молитвы?). Когда он читал Коран, на его устах аяты распускались цветами шафрана. Это был уже не первый, не второй, не третий, не четвертый, не пятый и не десятый мулла, который приютил Басира (да, так его звали). Он шёл с той стороны, где леса никогда не спят, где летом листья сохнут по прохладе, а зимой спасают землю от холода льда, оставляя ветви в одиночестве. Шёл с той стороны, где тысячи лет стоит скала, по которой люди узнают селение Чахи, скала, похожая на всевидящее око. И не важно, густой ли туман укрывал эту землю, слепая ли тьма опускалась криком совы — там, где камень становится небом, око никогда не смыкалось.

Он шёл с того проклятого дня сухого и знойного лета, когда буйволы спасались от духоты в болотах, когда коровы и быки сонно отмахивались хвостами от мух, когда даже пауку было сложно найти тень для паутины, когда старейшины совершили суд над ним, Басиром, а в головах сельчан утвердился всем очевидный приговор.

В тот проклятый день домá Чахи полнились суетой, движением, волнением, будто ветер покинул глубокие ущелья Кайтага и попал под своды жилищ. По улицам проплывали шепот, шипение, шелест платков и шорох папах. Все готовились увидеть предстоящий суд над Басиром. Женщины, погасившие своипечи, выбирали удобные места у окон, дети, бросив самодельные копья и мечи, затаились вблизи годекана, мужчины, и без того утомлённые горным солнцем, оставили на время сенокос — все следили за ходом суда старейшин.

Не самый старший, не самый молодой, но самый мудрый среди них старец Кадир сказал: «Всем уже давно известно, — своей дубовой тростью он вбивал тяжелые камни слов, — убийца должен быть изгнан. Это правило, которое передали нам наши предки, а им передали их предки. Этот вывод вечен, и не нам, а уж тем более не тебе с ним спорить. Что ты можешь сказать в своё оправдание, Басир?»

«Мне нечего сказать», — ответил он. Но на языке вертелась фраза отца, сказанная им незадолго до смерти: «Если женишься на девушке, чтобы потом её бить, то больше ты не достоин целовать ноги своей матери». Он не помнил, кому они были адресованы, но смысл их теребил его душу.

Поправляя свои крылатые усы, старец Мирза говорил: «А всё потому, что братья Зураба уже хотят тебе отомстить, а потом за тебя отомстят твои братья, и вскоре оба ваших рода будут удобрять дубы на кладбище».

Брови обвиняемого, словно две сорвавшиеся скалы, столкнулись над впадинами глаз. После высказанных сожалений, напутствий, укоров старейшины отпустили его. Взяв мешок, полный еды и одежды, он двинулся прочь. Слёзы матери прожгли до костей его могучее плечо, речной камень. Всё село провожало его глазами. И сестра. Дождём стали её очи. Она провожала брата слезами любви. Слезами ненависти, что орошали её чёрный платок, пустивший корни на голове. Она еле сдерживалась, чтобы не рвануться и не обнять его последними объятьями.

Того, кто посмел убить её мужа.

Того, кто тем самым спас её от побоев.

Того, кто сделал её вдовой, а её детей обрёк на безотцовщину.

Все глаза следили за ним. За ней. Но нет, нет, она не могла его обнять. Мать Басира кричала ему в спину с гибельным отчаянием: «Мой золотой! Моя жизнь! О, чтоб умерла твоя мать, чтоб умерла твоя мать!» Эти слова молотом бились в его голове, в его груди. Выйдя из села, в вязкой тишине полыни, он уже сам бился весь — как одно огромное медвежье сердце. Всё это Басир вспоминал каждое утро, просыпаясь в мечетях незнакомых ему аулов. В мечетях из желтого песчаника, построенных либо армянскими каменщиками, либо местными строителями. В мечетях, похожих на куски солнца, упавшие с неба. Их стены покрыты зарослями арабского письма, ускользающими от глаз и понимания. Азан будил его. Молитва успокаивала. А щедрые завтраки, которыми делились имамы, подбадривали: в путь! И утро светило ему в спину и зажигало огни на хлопке небес. Но чем дальше уходил он от дома, тем неразборчивей для него становилась речь собеседников. Ни крутые, как рога барана, обрывы Шурканта, ни тёмные, как шерсть буйвола, леса Кара-Кайтага — ничто не смогло стать его домом.

Он минул Трисанджи, село, обменявшее золоторунных баранов на вечный туман. Минул Цаури, село строптивых женщин, чьи мужья за один лишь неосторожный взгляд могли ограбить путника и привязать к дереву — сгубить. Минул непреодолимые пчелами горы, непроходимые волками долины, усеянные одиночеством орлиных гнёзд.

В одну ночь, щедрую на песни ливня, Басир пришёл в аул, где летом и весной люди ходили босиком, а на их ступнях образовывался толстый слой каменной кожи. В соседних аулах его называли «селом без муллы, селом без певца». Тут мужчины, темные и горбатые, были все, по большей части, батраками, уходившими в иные земли в поисках работы. А женщины, светлолицые, прямые, словно натянутый лук, не знали забот. С одной из них Басиру было суждено связать свою жизнь.

Он увидел её, когда подошёл к роднику узнать, где находится мечеть. Поступь женщины была легка, как у жеребёнка. Кожа из белого золота сияла в ночи. Два камня-яхонта сверкали на месте глаз. Перламутровые запястья держали кувшин. Увидел он её, и сердце стало мягким, словно пена синего моря. И вскоре его тело стало для неё землёй. Не мог он быть пчелой, что не несёт мёда, быком, что не тащит плуга, и стал кузнецом в том селе. Он работал денно и нощно, градом ударов дробя металл крепче амузгинской стали, но стоило ей попасться ему на глаза, как лицо становилось краснее спелых яблок, а руки — легче павлиньего пёрышка. Он построил здесь дом, женился на ней, на вдове, и стал отчимом для трёх её сыновей, Хакима, Хасана и Хусейна, охотников на волков. Он смотрел на свою жизнь в зеркале собственного греха и думал, что искупил вину. Спустя десятки лет на смертном одре он попросил возмужавших сыновей похоронить его не здесь, а на родине, в долине сладких водопадов Чахи.

Жестокая старуха Зима убила Басира, как убивает тощих ягнят. Жестокая старуха Зима одела каждую пылинку в белый платок, ложась инеем снизу и снегом сверху. И тогда тело Басира посинело, некогда могучее тело молотобойца. Три брата, Хаким, Хасан и Хусейн, охотники на волков, погрузили его, обернутого в дюжину овечьих бурок, на арбу. Они ехали тем путём, что когда-то их отец проделал один, с каждым шагом всё отчетливее рисуя свой будущий дом. Они держали путь на Чахи, пробиваясь сквозь встречный ветер, резавший их грубые, словно затвердевшая глина, лица. И вскоре, миновав заснувшую реку Муири, поняли братья, что они пришли. И принесли с собой холод. Недоверчиво встретили их те, кто когда-то давно, будучи юнцами, с жадностью следили за судом над Басиром.

Не разрешили они хоронить покойника на кладбище Чахи, среди высоких дубов, где самый главный, священный дуб Микк своей кроной щекочет облака тумана. Ни единой ветки нельзя сорвать с его туловища, ибо рискуешь умереть смертью грешника — среди сотен камней, что беседуют с Богом и просят за людей прощенья.

И был Басир омыт в мечети, и радужные фиалки выросли на месте его волос. Три брата, Хаким, Хасан и Хусейн, охотники на волков, выкопали глубокую яму на подступах к «глядящей» скале, там, где корни лиственниц не достанут до тела отца, и опустили Басира в могилу. Не успели они закончить чтение молитв, как глаза покойника испили скальные вороны. Разгорелся пожар и испепелил его кости, разбушевался ветер и снёс его надгробье. Скала молча глядела на братьев. Ей нечего было добавить.

В Чахи уставших путников на ночь приютили молодожёны. Стены их дома помолодели от грома свадебных барабанов, струящейся мелодии зурны и танца винограда. Глава семьи долго сидел с гостями за поздним ужином, пока его жена, приходившаяся почившему Басиру племянницей, готовила братьям комнату для ночлега, в которой растопила старую, голодную до тепла, обросшую паутиной печь.

Три брата, Хаким, Хасан и Хусейн, охотники на волков, легли спать в комнате, находившейся над сараем, а хозяева — в комнате этажом выше. Внезапно на деревянный пол из печи стали падать угольки, и вскоре нижние этажи охватил огонь. Братья проснулись от жара в ногах и в ужасе разбудили хозяев дома, чьи стены спасти уже было невозможно. Запылал и сарай с овцами, и курятник — откуда доносились отчаянные вопли горящих заживо животных.

Из дома полетели осколки свадебной посуды. Бирюзовая, слепленная из земли и неба, балхарская керамика взрывалась, пробивала окна и оставляла на стенах соседних домов рубцы, напоминающие миру о неминуемом наказании за нарушенные клятвы.