«От Двины до Мургаба. Пути и тропы художника-­анималиста»

Журнал «Д» благодарит Николая Александровича Формозова и генерального директора издательства «Даръ» Нину Сергеевну Переслегину за возможность публикации записи из дневника и писем художника Александра Николаевича Формозова, в который вошли зарисовки жизни Дагестана 20-х годов прошлого столетья.

Вниманию читателей представляем альбом «От Двины до Мургаба. Пути и тропы художника-анималиста», вышедший в издательстве «Даръ» (ТД «Белый город») в серии «Энциклопедия культурных традиций» в 2021 году.

Комментарии и предисловие подготовлены сыном автора — Николаем Александровичем Формозовым.

Огромное художественное наследие Формозова до сих пор не было опубликовано.

Предисловие

Александр Николаевич Формозов (1899–1973) — замечательный натуралист, учёный-эколог, охранник природы, — широкому кругу читателей больше всего известен, как автор и одновременно иллюстратор своих научно-популярных книг «Спутник следопыта», «Шесть дней в лесах», «Среди природы». Однако до последнего времени огромное художественное наследие Формозова не было обнародовано. Публикация в 2018 издательством «ДАРЪ» первого альбома А.Н. Формозова: «От Мурмана до Амура. Путешествия художника-анималиста» была тепло принята читателями. Второй альбом А.Н.Ф. «От Двины до Мургаба. Пути и тропы художника-анималиста» продолжает знакомство с художественным наследием Александра Николаевича Формозова. В нём иллюстрированные рассказы о работе ещё выпускником гимназии на Северной Двине в 1917 году, о путешествиях в студенческие годы на Кавказ (1923–1925), об исследованиях в Казахстане в 1930–1940-е, о знакомстве с природой Туркмении во время эвакуации в 1942. Рисунки сопровождают цитаты из дневников, писем и работ Формозова. Всего в альбоме около 500 рисунков, подавляющее большинство из них публикуется впервые. Книга включает около трети художественного архива автора.

Коллеги А.Н. Формозова говорили, что у него «абсолютный глаз в природе», о его наблюдательности ходили легенды. Это был его главный и самый уникальный талант. Но этот дар дополняли ещё два — умение замечательно рассказать об увиденном и талант художника, умение изобразить. Художественное творчество и научная работа сочетались у А.Н.Ф. очень органично. Там, где необходимо, он всегда щедро иллюстрировал свои статьи и книги. Но изобразительное искусство было для Формозова куда большим, чем ремесло иллюстратора. Это был один из его способов общения с природой. Он пропускал через себя красоту и запечатлевал её. А.Н. Формозов писал: «Мне даже в голову не приходила мысль, что человеческое творчество, описывающее природу, можно любить так же, как и саму природу. Без первого обойдусь, без второго — никак…».  Природа для Формозова всегда оставалась лучшим лекарем и другом, способным прийти на помощь, вернуть силы даже в самые тёмные времена.

Так ещё в студенческие годы Александр получил представление о совершенно новом для него географическом регионе, не похожем ни на нижегородские леса, ни на донские и нижневолжские степи. В 1923 году он видел сравнительно обжитые места в окрестностях Владикавказа, Муртазова, Коби, охотился на фазанов, лисиц, зайцев, волков, лесных кошек.

Поездки в Дагестан были гораздо сложнее. Биологи отправились в высокогорье, в бездорожные, труднодноступные районы, где в 1924–1925 годах ещё пошаливали бандиты.

В 1924 году из Гуниба поднимались вверх по реке Каракойсу к аулам Тлерош (Здесь и далее названия населённых пунктов приведены по записям А.Н. Формозова. Тлерош — ныне Тлярош; Гучоб — ныне Гочоб; Карда — ныне Кардиб; Тлярат — ныне Тлярата; Билиджи — ныне Белиджи. – Ред.), Гучоб, а оттуда — почти к линии снегов у аулов Карда и Тлярат.

В 1925 году от станции Билиджи биологи поднялись вверх по Самуру через аул Куруш к отрогам Шахдага.

В итоге поездок были собраны богатые коллекции, частью оставленные в местных музеях, частью привезённые в Москву. Бёме обрабатывал материалы по птицам, Гептнер и Формозов — по млекопитающим. Александр Николаевич нашёл новый подвид водяной крысы в Дагестане, написал об осетинской и дагестанской фауне ряд статей.

Николай Формозов,

кандидат биологических наук, г. Москва

Из дневника и писем Александра Николаевича Формозова:

Дагестан, 1924

8 июля<…> Затемно перебрались через Гунибский мост и нестерпимо долго следовали зигзагом дороги, поднимавшейся на кручу (казалось бы, совсем неприступную) Гунибской горы. Ворота крепости оказались запертыми, часовой отказался нас впустить, и мы заночевали тут же на склоне близ шоссе среди больших, всюду раскиданных камней. Булькали ручьи, гремели водопадики среди зелени и скал, где-то в ауле покрикивала сплюшка, рокотали зелёные жабы.

9–13 июля. Укрепление Гуниб. Большая гора Гуниб в форме ряда усечённых пирамид, наложенных одна на другую, покрыта зеленью по горизонтальным площадкам, обнажена по крутым скатам и отвесным стенам. Многочисленные ручейки бегут по горе отовсюду. На нижней террасе расположено укрепление Гуниб, много выше аул Верхний Гуниб. Нижняя и средняя часть горы (со стороны укрепления) с разнообразной смешанной растительностью. Внизу довольно много абрикосовых садов, картофельное поле, кукурузник; по скатам растительность сухих равнин (каперсы и т. п.), несколько выше бурьяны и заросли колючих кустарников (держидерево, жостер Палласа, спирея и т. д.). Вдоль подъёма шоссе ряд ореховых деревьев. Выше начинаются каменистые осыпи с растительностью полугорностепной (Astragalusmarchaliani), полудагестанской (Salvia), ещё выше субальпийский луг с примесью ковыля (Stipapennata) и других степняков. По северному склону гребня горы — берёзовая роща с примесью нескольких других пород.

За время пребывания в Гунибе я экскурсировал мало и был лишь в средней и нижней части горы, потому список птиц в значительной степени заимствовал у Левы. <…> Щегол (Cardeliuscardelius) гнездится в садах в числе нескольких пар. <…>

Самец тетеревятника (на 2 году жизни), залетевший за голубями на мельницу, был пойман за 10 дней до нашего приезда и находится у охотника Заида Инкова, который к этому времени уже изрядно успел его натренировать для будущей ловли кекликов. Несколько дней позднее ему же принесли птенцов ястреба-перепелятника для взращивания и будущей соколиной охоты.

14 июля путешественники заночевали в ауле Гучобе [Гочоб].

Темнело, лил дождь, жалобный голос муэдзина звал к молитве правоверных и терялся в серой путанице тумана. Заснули мы все с грустными думами. Утро 15-го приободрило всех — солнце вдруг глянуло в узкую прорешку на небе, и в ней так высоко, что голову приходилось задирать, на мгновение показался лиловый скалистый зубец с ослепительными пятнами снега. Это была песня после бескрасочного, мёртвого молчания прошлого вечера! Мне захотелось визжать диким голосом и плясать от радости при виде снежного гребня… Потом долгий путь по каменистому руслу круто бегущей с гор речки Кара-Лазур-гёр, выше и выше. Вскоре показались альпийские луга, стенолаз перелетел с отвеса на отвес, залетали горные чечётки, альпийские горихвостки-чернушки… Но выше и выше… Поредела зелень лугов, стали приземистыми, низкими травы, но чем выше, тем больше становилось цветов. Тысячи лиловых колокольчиков, розовых ромашек, белых камнеломок, незабудок, фиалок ютились по осыпям. Цветы были крупными, яркими, душистыми, а стебельки маленькими, почти незаметными: всё жалось к земле от холодного ветра, всё пряталось за камни и глядело на солнце. Я никогда не забуду этих цветников, заботливой рукой рассыпанных у границы снега, где любуются на них лишь туры, горихвостки да пастухи-аварцы — люди не от мира сего, с лицами как на иконах подвижников… Выше и выше… прямо в седловину между двумя гребнями, окружёнными валом морен. Здесь уже нет никакой растительности. Голые серые сланцевые осыпи; крики [горных] индеек вдали. Воздух разреженный, тяжело дышат лошади, задыхаемся и мы; резкий холодный ветер до слёз бьёт в глаза, коченеют пальцы, сизеют носы, ноги скользят по плотному снегу. В таком виде мы снимаемся, проходим залпом ещё сажень двести, зажмуриваемся от игл ветра на гребне и быстро летим вниз по почти невидимой тропинке (осыпи быстро стирают следы человека). Перевал Нукатль (не помню уже, сколько тысяч футов выше Крестового). Лёгкий весёлый спуск в зелёные долины, окружённые необъятной панорамой то зелёных, то дымно-синих гор… А внизу у речек вьются тропы, пестреют стада, чуть заметны аулы… Ночуем в ауле Карды, где обосновываемся на несколько дней.

Письмо Н.М. Дукельской от 9.08.1924

15 июля. Вечер.

В первую же ночь нас угостили редкостным по красочности зрелищем: в ауле была свадьба, и молодёжь плясала лезгинку на маленькой площади, освещённой мигающим костром.

Было часов десять. Луна высоко поднялась над призрачными декорациями гор, изредка плыли разреженные облака, косые тени лежали от саклей через улицу. На небольшой площадке в месте пересечения трёх переулков расположилось население аула. Старики и почётные лица сидели вдоль одной стенки. Все они встали и уступили нам свои места у костра, то вспыхивавшего, когда мальчишка в белой папахе бросал туда корявые ветви сосны, то угасавшего; на куче брёвен расположились дюжины две ребятишек в рваных бешметиках, лохматых шапках, засаленных полушубках. Искры летели на них, от жара пылали их лица, смеялись они задорно, и весело блестели их белые зубы. Вокруг площадки кольцом расположились, прижавшись к стенам, танцоры (примерно лет 18–22-х), а во тьме и дыму проулков прятались в тени стен женщины-танцорки. Последние показывали танец то по одной, то по две, то по три. Под однотонный гул речушки, на фоне фантастически освещённых стен саклей проходил танец. Музыка — бубен «чорхыль» и своеобразная скрипка «чогона» с крупным резонатором с натянутой [на него] кожей тощего барана, со струнами из конского волоса и блестящими украшениями на грифе — трапециевидными выгнутыми пластинками «хэкиль». Волосяной смычок — «бут(ц)». Своеобычный, ни весёлый, ни грустный, а какой-то однотонно дразнящий и зовущий мотив лился без перерыва, без перерыва выходили пары, и в освещённом круге ходили, выплясывали, благодарили друг друга и расходились.

Красок шёлковых платьев аварок, теней костра на стенах, игр ряженых и окружающей всю эту сцену картины лунных гор я никогда не забуду…

16 июля. Лёва, Володя и Николай Михайлович Маслов отправились с председателем исполкома Магоматом Магамедовым за турами. Вернулись отдельно (первая пара и вторая пара), уставшими до последней степени. Магомат наткнулся на табун туров, по его словам, штук в 40. Подъём был трудный, и охотники дошли до гребня лишь часов в шесть, тогда, когда звери начали спускаться на пастьбу. Звери бросились врассыпную, и Маслов видел лишь 4, 6 и несколько одиночек. Часть туров (штук 6) нарвались на Лёву и Володю <…>. Была одна турица с очень небольшим турёнком. <…>

В ущелье я нашёл 5 черепов туров.

Письмо Н.М. Дукельской от 9.08.1924; Дневник за 15.07.1924

18 июля путешественники спустились вдоль верховьев Аварского Койсу от аула Карды [ныне Кардиб] до аула Чадаколо [ныне Чадаколоб].

Работа подвигается очень быстро и успешно, однако в  картине, которая развёртывается перед нами по мере изучения необычайно разнообразных стаций края, всплывают всё новые и новые задачи, и поэтому обследование нужно будет считать далеко не разрешённым. У нас около 200 птиц и  100 млекопитающих, штук 100 рептилий и амфибий. В эти цифры входит много экземпляров редких, ценных, дивно красивых, трудно добываемых. Рисунков сделал очень мало. Быть может, подгоню, как расквитаюсь со шкурками. Самочувствие моё в общем значительно лучше, чем при приезде сюда. В горах при самых диких условиях жизни я даже очень поправился, почувствовал себя бодрым и, покачиваясь в седле, по старой памяти от избытка счастья начал орать песни.

20 июля<…> Остановились в кутане чуть ниже границы снега среди камней на альпийском лугу. Летают стаями альпийские галки, их гнёзда в пещерах уступов сланцев (постоянно сырых), пар по крайней мере 50. Тут же у подножия скалы — воронки (пар 7–8), обыкновенная горихвостка, а выше стенолаз и альпийская завирушка. Стенолаз гоняется за галками, видно, близко его гнездо, и сейчас же следует его песенка тюююю-тииии-ти-тюю (несколько напоминает один из напевов «Господи, помилуй»). <…> Вечером вдали по осыпи спускался табун туров, двигаясь к альпийским лужайкам (следы их на осыпи на пути к альпийским галкам).

Письмо В.А. Броцкой от 9.08. 1924

Звуки сулу́ у кутана под аккомпанемент альпийских галок… Как в райских садах, бесчисленны здесь лиловые колокольчики, незабудки, розовые ромашки, а луга зелены и ярки, как изумрудные шелка…

21 июля. Несколько проспали и вышли засветло. Вершины гор медленно распускали золотистые прозрачные шарфы и показали сверкающие снега. Осыпи, снег, скалы — всё в тропинках туров. Николай Михайлович заметил табун, быстро скрывшийся за косогором. Оказалось, их было около 16 штук, но мы их не видели, хотя они и прошли по осыпи. Голоса индеек. Песни корольковых вьюрков — ниже, здесь лишь завирушки. Одна долго бегала по камешкам, рассеянным на поверхности снежного участка. Оказалось, там сидели довольно крупные беловатые моли. Вился беркут и ягнятник. Прилетала пустельга. Н.М. видел большую чечевицу и снежных вьюрков. До границы снега — норки полевок по лугу. Помёт ласки на камне ниже границы снега. В Чадаколо говорят, что русака летом мало, зимой будет много. Безоаровый козёл многочислен в лесах по склонам гор, но охота на него случайна, так как его трудно искать. Наоборот, охота на тура распространена, в Чадаколо три охотника. Магомат, наш проводник, добыл 20, ружьё-берданка, шкура 1–2 рубля. Мясо расходится по знакомым. Сегодня у него неудача. Видел табуны по 50–10–20 штук, стрелял 4 раза, близко, и не убил (думает, что сглупил). У кутана — галки над своим утёсом гоняют ягнятника. Самца обыкновенной чечевицы наблюдал на камнях среди альпийского луга в обществе горихвостки-чернушки.

В.Г. Гептнер и А.Н. Формозов, с.30

В сложенных из камней кутанах оказались очень обычные снежные [гудаурские] полевки. <…> Пастухи-аварцы жаловались нам [Гептнеру и Формозову], что эти грызуны нередко приносят заметный вред, поедая масло, сыр, хлеб, которые в бедном оборудованием пастушьем жилье очень трудно укрыть от вредителей. Аварцы взяли у нас несколько ловушек и на другой день доставили пойманных в кутане старых и молодых снежных полевок.

Письмо Н.М. Дукельской от 9.08.1924

Нельзя не полюбить этих гор, этой речки весело-бурливой, турьих троп и цветущего сочного луга, не боящегося инея, покрывающего его травы каждое ясное утро. С чувством горького расставания покинули мы кутан, Чадаколо и поехали обратно уже другой дорогой, вниз по большой красивой реке Авар Кой-су. Ещё днём мы ехали по луговинкам черники, пересекли лес с земляникой, а уже к вечеру показались абрикосовые сады, виноградники, орехи, пирамидальные тополя… Только в Дагестане флора и фауна сменяются с такой бурной поспешностью!..

Письмо Н.М. Дукельской от 9.08.1924

Двенадцать дней, не вылезая из седла с ружьём, всегда готовым к выстрелу, пробирался я вместе с нашим караваном в глубину никем не изведанных гор. По надоблачным тропам, через снега, каменные осыпи, снежные обвалы и глетчеры, через цветники альпийских лугов и через непролазные тёмные буковые леса шаг за шагом брали мы версты своего маршрута. Каждый пойманный зверёк, каждая добытая птичка были результатом длительного ползанья по уступам, съезжания на всех четырех пятипалых конечностях в пропасти или бесконечного подъёма от кутанов к границам снега.

После короткой передышки в столице Дагестана (хотя город был уже переименован, путешественники чаще использовали старое название «Петровск») экспедиция отправилась на юг.

11 августа. Выехали из Петровска на товарно-пассажирском в 8 утра. <…> Володя и я ехали за Дербент на станцию Билиджи, которую наметили по десятивёрстке как лежащую среди лесного участка, расположенного невдалеке от моря и р. Самура, и наконец соединённую со средним течением Самура приличным шоссе, которым мы намеревались двигаться до Ахты включительно, после того как Рябов присоединится к нам.

12 августа. Ходили с Володей через леса в сторону аула Малахали. Дорога идёт по очень любопытным густым непролазным лесам, пересечённым рукавами ручьев и арыками. Во многих местах на полянах хлеба уже давно сняты, но жниво так высоко, как наша неубранная рожь. В лесу многие деревья достигают поразительной мощности (до 2–3 обхватов), это главным образом обыкновенный (?) тополь (осокорь), серебристый тополь и дуб. Много вяза, ольхи, ивы, граба, клёнов. Чрезвычайно многочисленны ягодные кусты и деревья: кизил (с красными ягодами), тёрн с его бесчисленными синими сливинами, ожина, дикий виноград и многие другие, совсем мне не известные. В этих лесах, кроме лесного ореха, много ореховых деревьев и, кажется, в диком виде встречается инжир — винное дерево. Много диких яблонь… одним словом, кабанам приволье, и недаром их следами полон весь лес, их грязевые ванны встречаются на каждом удобном месте у ручьёв. Непролазные чащи кустарников становятся ещё непролазнее оттого, что многочисленные, невероятно колючие, цепкие вьющиеся растения (Smilax) опутывают их. Местами лес приобретает характер уремы, так сыр он, так много по опушкам тростника и другой растительности, связанной с поймой. Никогда я не видел леса более заманчивого по внешности и более неприятного при ближайшем знакомстве с ним. <…>

Заимствую у Володи [В.Г. Гептнера] описание лиан леса:

«Всё это скручено, обкручено и перевязано виноградом, хмелем, ужасными бурьянами, а крупные деревья по ручьям совершенно затянуты в тенета какой-то лианы со стеблем, усаженным крупными колючками. Растёт она в самой глуши деревьев, но свой противный стебель вытягивает к солнцу, взбираясь до самой вершины, и поднимается иногда на 2–4–6 саженей, сухие лианы достигают толщины руки и висят сверху, как громадные канаты».

17 августа.<…> Вяхири и клинтухи [лесные голуби] в нескольких местах (редко стоящие дуплистые дубы, суховатый лес) были чрезвычайно многочисленны. И воркование самцов слышалось в этих углах леса круглый день со всех сторон. Самцы клинтуха нередко совершают над лесом токовой полет, редко взмахивают с хлопаньем крыльями, задирают их, паря, распускают хвост, а встретив в воздухе

соседа — сталкиваясь с ним крыльями на лету, стараются сбить его в сторону. Молодые клинтухи уже отбились от выводков и начали линять во взрослый наряд. Нашёл гнездо вяхиря с двумя только что отложенными яйцами. Гнездо помещалось на боковых ветвях у ствола небольшого, довольно густого дубка (диаметром у комля около 1½ аршина) на высоте около 4 метров. Гнездо — рыхлая просвечивающая плетёнка из прутиков, торчащих во все стороны по краям гнезда, с неглубоким овальным лотком. На дне лотка кроме десятка перьев насиживающей птицы никакого мягкого материала не было. Очень охотно оба эти голубя кормятся на участках жнива, сожжённого палом.

Письмо В.А. Броцкой от 30.07.1924

Каперсник колючий Capparisspinosa. Маринованные бутоны этого растения, каперсы — известный деликатес средиземноморской кухни. В Дагестане растёт дикий каперсник, который до сих пор широко используют местные жители. Они собирают и маринуют каперсы или заготавливают их для сдачи перекупщикам.

Здесь множество кабанов, волков, хаусов [камышовых котов], лисиц и шакалов. Каждый вечер, когда стемнеет и замигают над чёрной зеленью дубов звёзды, где-то в полуверсте от станции старик-волк низко и протяжно заводит свой клич. Хор молодых волков высокими, тонкими голосами отвечает ему, затем присоединяются чекалки (с воем, напоминающим протяжные звонкие вопли), и долго несётся эта песня восходящей луне, прежде чем эти охотники, исполнив обычай, не побредут по мокрой и цепкой ожине на поиск дичи. А на станции в это время огни, звонки и свет из окон проходящих поездов… Слышится смех едущих в чистых светлых купе какого-нибудь ускоренного «Москва — Баку», иногда песни, говор, гудки паровозов. Я лежу на балконе (мы не спим в комнате из-за обилия прыгающих зловредных тварей) и слушаю голоса этих двух миров, столь далёких один от другого. И я думаю, как они мне оба по-своему дороги. И тот с голосами, поющими из тёмной чащи луне, и этот — со смехом, несущимся из окон. Поезда уходят, замолкают чекалки, разыскивая вдоль полотна отбросы дороги, луна медленно поднимается над лесом… Густые тени ложатся от дуба,нависшего над балконом, на стены дома, на перила, на одеяло Володи. Сплюшки в разных концах леса начинают свои стоны о сне.

Письмо Н.М. Дукельской от 19.08.1924

В разрушенном здании, которое я заподозрил в укрывательстве летучих мышей, нам с Володей удалось найти двух самок позднего кожана, сидевших поодиночке за карнизами над просветами окон. Обе мыши были в оцепенении и даже дрожали как бы от холода.

Дневник за 20.08.1924; В.Г. Гептнер и А.Н.

Птиц чрезвычайно мало. Изредка сизоворонки, щурки, полевые коньки, но довольно многочисленны домовые сычи, которые по одному, по два сидят на разбитых окнах и нишах полуразрушенных железнодорожных домиков.

20 августа. Поздно вечером выехали по шоссе (оно, по словам Рябова, только пишется так, а произносится «терпи-горе», ибо от мостовой, канав, мостов и укреплений ничего не осталось) на аул Ахты. С адским грохотом откатил наш фантастический, запряжённый четвёркой, крытый бязью, громадный фургон. Загалдел, заорал возница Нэфер, сидевшие на лужайке перед чайханой возчики нестройно заорали ура, звонко смеялись и тараторили о чём-то три лезгинки-попутчицы, швыряемые из стороны в сторону диким скоком повозки. Пьяный лезгин, лежавший на дне повозки, начал пинать ногами возчика, тот защищался под взрывы смеха лезгинок. Мы с Володей пытались затянуть песни, ибо пело в душе, как всегда, в начале большой поездки в предчувствии новых пейзажей, людей и скитаний.

Дорога заняла двое суток.

22 августа. Выехали в предрассветных сумерках. Несколько вёрст были пройдены, когда солнце начало подниматься, мгла рассеялась и картина гор заиграла перед нашими глазами красками, которые передавать не моему перу… Шахдаг (13 591 фут над уровнем моря) в виде длинной гряды с крутыми стенами, с несчётными площадками карнизов и гребнями, усеянными снегом, осветился первым. Его конусовидная, теряющаяся среди высокого гребня вершинка зажглась несколько позднее. Шалбуздаг (13 678 футов), как огромная причудливо смятая папаха, вся покрытая снегом, показал свою голову прямо над долиной Самура. Горели по-утреннему снега, плыли клочья туманов вверх, вися в дымном пространстве, отделявшем нас от далёких подножий «Самурских Альп». Снова тревожное, подавленное и в то же время жутко-радостное настроение гор начало охватывать меня. Долго чудесно светились снега, потом из огненных стали розоватыми, палевыми, наконец засверкали как жемчуга и скрылись за морщинами серых осенних облаков. Как позднее выяснилось, снег в горах был недавно выпавший и вскоре стаял.

В Ахты приехали лишь в 5–6 часов вечера 22 августа.

23 августа. Весь день провели в ауле Ахты. Он оказался очень большим, оживлённым и местами своеобразно красивым. Никогда не забуду его длинной узкой-узкой улочки, тянущейся вдоль Ахты-чая. <…> С балкончиков и мостиков, перекинутых через неё, висят тряпки. Редко ковры. <…> Темновато, крепкий запах аммиака… (в первых этажах-то ведь хлевы). В тёмных дверях сидят мрачные старухи. Девчата (у них яркие платки) играют в камешки на земле и иной раз стрельнут чёрными глазами на прохожего. Ох уж и ресницы же!.. Ребятишки чумазые-пречумазые (у многих из них пояски с привязанными разными штуками, чтоб не сглазили!) балуются около ишаков, покорно стоящих в тени под тяжестью хурджинов [переметных сум, сотканных ковровой техникой, часто украшенных бубенчиками]. А хурджины… Краски, рисунок, не хурджины — а целая песня!.. Дома тоже занятные — высокие, сложены из дикого камня, крыши плоские, окна с решётками <…> а в стену иной раз вставлены камни с раскрашенными резными магометанскими изречениями, все в завитушках. Увидишь эти завитушки, остановишься и про мышеловки, которые ставить идёшь, — позабудешь. А старухи уже хмурятся — чего, дескать, «урус» вылупил глаза на нашу стену.

Пройдёт молодайка, смело посмотрит в глаза и весело усмехнётся; парнишка молодой проскачет на неоседланной лошади… Ноги в чувяках и расписных цветных чулках, болтает ими, бьёт по бокам лошадь, «джигитует». Проскачет мимо, выругается ломано по-русски и оглянется… Какой эффект получился. А потом весело хохочет… Женщина в пёстрой шали высунется из верхнего окошечка и что-то протянет в руках. Посмотришь — голый задик ребёнка виден и закапало что-то на улицу, иной раз на голову прохожему старику… А вечером потянутся женщины с кувшинами на плечах к Ахты-чаю и, картинно согнувшись, понесут его мутную воду к своим очагам… Мужчины соберутся в кружки у мечети, у удобных крылечек и, покуривая, о чём-то беседуют. Сидят на корточках. В эту свежую пору — весь аул живёт… Кишмя кишат ребятишки в совсем тёмной улочке. Стадо возвращается. Пахнет кизячным дымом… В узкое оконце, что между плоских крыш, золотистое, жидкое небо виднеется и голубой, готовый растаять конус Гестин-киля… Чёрный силуэт муллы протягивает руки к небу… Его призывный голос теряется в шуме и топоте бегущих домой быстроногих горных телят…

23 августа. Вечер. Отец нашего хозяина оказался презанятнейшим стариком. Считает он себе 126 лет, думаю, что ему несколько меньше, но факт тот, что помнит он времена страшно отдалённые, помнит хорошо и охотно о них рассказывает. Знал он лично Шамиля (и в войне участвовал), Хаджи-Мурата, в восстании Кази-Ахмета участие принимал. Помнит он всех русских, когда-либо игравших здесь заметную роль, — и Барятинского, и Аргутинского, и начальников крепости. Его рассказы были так занятны, что мы с Володей часами были готовы старика интервьюировать.

Дневник за 11.08.1924

В том числе от него были получены сведения, позднее вошедшие в совместную публикацию В.Г. Гептнера и А.Н. Формозова:

Гиэна.<…> «Кысь-кафтар» — «вроде волка, на шее грива, глаза ночью горят; ловит собак, мертвецов выкапывает из могил». «Кысь-кафтар», по его словам, была многочисленна во времена Кавказской войны, когда трупы убитых привлекали этих зверей к месту военных действий. <…>Гиэны забегали по самурской долине до аула Ахты.

27 августа. Во время рисования набросков на мусульманском кладбище заметил круживших высоко над аулом двух грифов и, как всегда, перед сном совершавших над садами вечерние полёты пустельг, перепелятников и чеглоков.

В.Г. Гептнер и А.Н. Формозов, с.41

Поздним вечером, когда солнце скрывается за западные хребты гор, когда небо становится прозрачным и бледным и гора Гестин-киль загорается на нём как розово-голубой облачный зубец, над аулом, садами и долиной кружатся сотни мелких хищников, описывая плавные круги. Это преимущественно пустельги и в небольшом числе чеглоки, совершающие вечерние игры, перед тем как засесть ночевать в пирамидальные тополя.

27 августа<…> На дороге встретил трёх лезгин, которые мне рассказали о многочисленности гнёзд «рэгэля» (лесной сони) в садах. <…> После их слов об «рэгэле» я стал внимательно приглядываться к деревьям и, к удивлению своему, заметил пять гнёзд, расположенных у дороги, по которой я не раз уже проходил! Одно из гнёзд на улице, [идущей вдоль] садов и склона горной степи, помещалось очень низко, и я немедленно приступил к его осмотру. Оно было укреплено на группе мелких веточек в месте отхождения их от ствола осокоря (в 5 вершков диаметром у комля); высота от земли около 2 метров. Гнездо неправильной округлой формы, сильно приплюснутой сверху. Размеры его: большой горизонтальный диаметр около 25 см; малый горизонтальный диаметр — около 17 см, и вертикальный наибольший диаметр около 18 см. Снаружи оно очень неплотно и сильно растрёпано. Значительная часть дна (наиболее массивная часть гнезда), стенок и крыши сложена из сухих тополевых листьев, и лишь внутри в очень незначительном количестве имеется выстилка из сухих, сильно измочаленных злаков. Бесформенность и растрёпанность гнезда и наличие в нём 2 входов (которые мало заметны благодаря замыканию эластичными сухими листьями) объясняются, вероятно, присутствием большого числа зверьков. (Я видел самку и 3-х её молодых ростом немного меньше, чем она).

Комли гнездового дерева и трёх расположенных поблизости толстых тополей, ютящихся на крутом косогоре, были окружены густой и очень колючей зарослью барбариса, протянувшего свои ветки до гнезда. На эти-то ветви и выскакивали зверьки и, пробираясь по ним, прятались на стволах осокорей. <…> Не желая пугать зверьков, я бросил преследование после двух-трёх неудачных попыток поймать их; они так и остались затаившимися среди веток барбариса, самка же вернулась в гнездо. Однако же, когда мы днём пришли сюда втроём, молодёжи у гнезда не было, и мне удалось добыть лишь одну самку. От группы тополей с гнездом до ближайших фруктовых деревьев было около 30–40 шагов.

27 августа. Днём. Ходили втроём (Гептнер, я и Бронислав Иосифович Буткевич — студент-этнограф Петроградского географического института) ловить сонь в замеченных мною гнездах.

1-е гнездо. На пирамидальном тополе у ствола, в месте отхождения боковых ветвей. Гнездо из сухих листьев тополя и значительного числа совершенно свежих листьев с концами веток, внутри выстилка из сухих злаков. Зверька заметить не удалось. Высота от земли 6–7 саженей. Тополь на краю фруктового сада, в котором было позднее найдено гнездо 7-е.

2-е гнездо. На пирамидальном тополе, расположение как у 1-го. Высота от земли 5 сажень. Выпугнуто три сони. Гнездо округлое, довольно компактное, сплюснутое со стороны ствола тополя, из сухих тополевых листьев и мягких злаков внутри.

Позднее выяснилось, что в разных садах имеется ещё ряд гнёзд лесной сони.

Лезгины, владельцы садов, к нашему шумному и беспардонному вторжению в их владения относились весьма благосклонно, а поимка каждого нового «рэгэля» вызывала их шумный восторг. И  недаром: зверёк этот при своей значительной распространённости (в небольших садах, осмотренных нами, было по 2–3 семейных гнезда, что при среднем числе в 4 зверька на гнездо даёт 10–12 зверьков на сад) наносит немалый ущерб сбору слив, абрикосов, яблок и груш.

Сони редко съедают много от одного плода, обычно они пробуют с десяток слив прежде, чем остановятся на самой спелой. За поеденные плоды немедленно принимаются насекомые, в ранках развивается гниль, и они падают с дерева. В садах, посещаемых сонями, такие повреждённые фрукты всегда в изобилии.

Дневник за 25.08.1924

Ходили к покинутому и никем не обитаемому Ахтынскому укреплению. Хорошо сохранившаяся крепость, свидетельница осады Шамиля (1849), осады Кази-Ахмеда (1877), стоит теперь всеми забытая и никому не нужная… Каменные воробьи (Petroniapetronia) в изобилии гнездятся в ней, а под плитами русского кладбища ютятся зелёные ящерицы. <…> Володя нашёл под камнями гнездо агам.

29 августа. Поздно утром привели лошадей для нас с Володей, к обеду мы снарядились и выехали на Куруш, невзирая на то, что вчера у меня был сильнейший приступ малярии. Понадеялся на синьку с хиной… Но уже верстах в четырёх от Ахты меня стало мутить, голова закружилась, дыхание стало тяжёлым и меня начало знобить от порывов тёплого ветра. Когда же добрались до степной полосы перед аулом Миелинжи [Мискинджи(?)], я так нехорошо себя почувствовал, что долго лежал под каменным забором. Володя тоже неважно себя чувствовал, держал повода лошадей и ругался, ибо животины, наголодавшиеся за день, яростно пожирали полынь.

Отец рассказывал мне, что, когда приступ малярии начался и у Гептнера, он стал не в силах удерживать двух лошадей — оба путешественника вместе легли на землю, привязав лошадей к собственным ногам. Лошади медленно бродили, пощипывая травку и таская за собой наездников… того и гляди сбросят с обрыва.

Держали совет. Решили отказаться от Куруша. Это было большим ударом для обоих. Много надежд связывалось с заоблачными высотами.

Дневник за 30.08.1924

Поездка в Куруш, самый высокогорный аул Кавказа, была отложена на следующий, 1925 год.