Блохин

Несмотря на то, что сидевший посередине пляжа молодой человек попадал, как и все окружавшие его люди, под определение «отдыхающий», на такового он был похож меньше всего. Этому, прежде всего, мешала плотная, застегнутая до самого воротника рубашка с длинными рукавами, а также джинсы и черные туфли на каблуке. Кроме этого, на его лысую голову была по-ковбойски надета соломенная шляпа с широкими полями, что в совокупности с высоким ростом придавало его внешнему виду некоторую суровость и даже безразличие. Это, возможно, имело бы свой эффект где угодно, но только не здесь, среди голых малышей, закапывающих в песок его туфли, и не в разгар купального сезона на побережье Черного моря. Окружавшие ковбоя люди постарше не закапывали в песок его туфли, но иногда окидывали его изучающим взглядом, имея, по-видимому, такое желание. Впрочем, ни те, ни другие молодого человека нисколько не волновали, свидетельством чему была его полная неподвижность, которую он демонстрировал уже в течение нескольких часов. Он прибыл сюда неделю назад, и первое, что он сделал, сойдя с поезда, была покупка шляпы в отделе головных уборов в привокзальном магазине. При этом ему даже не пришлось открывать рот, он просто надел ее на себя и, расплатившись, вышел. Первую фразу за весь день он произнес лишь в половине седьмого вечера, обращаясь к продавщице в магазине, куда зашел за сигаретами. Вторую и последнюю уже в полночь — ему пришлось ответить на вопрос прохожего, заблудившегося в центре города. За вторые сутки он не произнес ни слова, а вот на третьи был вынужден вступить в довольно продолжительный диалог с милиционером. Это произошло на вокзале, где он встречал московский поезд. Он просто стоял на выходе из вокзала и в течение получаса всматривался в лица всех прибывших на этом поезде. После того, как перрон опустел, к нему неспешно подошел человек в форме и, с неохотой приставив руку к виску, представился:

— Лейтенант Майоров.

В ответ молодой человек приподнял шляпу и широко улыбнулся:

— Рад приветствовать.

— Кого-нибудь ждете?

— Да. Мою скво. Вы не встречали?

— Поезд уже пуст. Кроме машиниста, там никого нет.

— Очень жаль. Это значит, мой вигвам будет пустовать без неё еще одну ночь.

— Вы ведь были здесь вчера, не так ли? Я запомнил ваше лицо. Разрешите взглянуть на ваши документы.

— Прошу, — он протянул лейтенанту паспорт, — не обращайте внимания на песок, я только что с пляжа, помогал краснокожим строить песочные замки.

— Москвич?

— Коренной запорожец.

— Где вы остановились?

— В самом начале.

— Бросьте эти шутки, я серьезно.

— Турбаза «Солнечная». Одноэтажные домики, спортивная площадка, во дворе летний душ, колодец с питьевой водой. А где остановились вы? Что-нибудь поближе к морю?

— Гораздо ближе. 1-е отделение милиции, приглашаю в гости.

— Благодарю, как-нибудь в следующий раз.

— Тогда до встречи, бледнолицый, — сказал лейтенант, возвращая паспорт.

— Надеюсь, завтра наши дороги пересекутся здесь вновь.

— Завтра не моя смена, — буркнул себе под нос лейтенант, удаляясь.

Следующие несколько дней строились по той же схеме. С 12:30 до 13:00 он проводил час на вокзале, пропуская мимо себя сотни приезжающих, затем шел к морю и остаток дня слонялся из края в край, бесцельно наматывая километры песчаного пляжа, взбираясь на волнорезы и гоняясь за морскими чайками. Иногда он попросту сидел у воды и наслаждался вареной кукурузой. Потом мыл руки в море, отпрыгивая от волн, пытавшихся залиться ему в туфли, и отправлялся дальше. В один из таких бесцельных дней его вдруг остановил чей-то окрик:

— Блохин!

Из моря, перепрыгивая через волны, к нему бежал высокий человек, на ходу снимая с головы маску для ныряния.

— Блохин! Неужели ты!

Протягивая для приветствия мокрую руку, он широко улыбался. По его черным волосам еще стекала вода. Нужно было как-то ответить на приветствие, и молодой человек в шляпе пожал его руку, для чего пришлось предварительно вытащить ее из кармана, и несмело спросил:

— Виктор?! Ты как здесь оказался? — было заметно, что эта встреча явно застала его врасплох.

— То есть как? Отдыхаю с семьей. Эх, сколько же мы с тобой не виделись? С того раза и не встречались, кажется. Год или два?

— Да, наверное, год или два.

— Неужели отпуск взял? И что за шляпа у тебя на голове? Загорать надо, а ты в шляпе ходишь. Ну, так как у тебя в институте?

— Неплохо. Хотя, в общем-то, не совсем. По правде говоря, я ушел оттуда. Уволился.

— То есть как? Почему? Нашел что-нибудь получше?

— Нет, просто уволился и всё. Сказал, что ухожу, и ушел.

— Так ты где сейчас работаешь?

— Нигде, понимаешь, я просто не хотел там больше оставаться.

— Позвонил бы, мы бы поискали тебе чего-нибудь. Это когда случилось?

— С неделю назад, может больше.

— Ну, ничего, без работы не останешься, ты парень толковый, не пропадёшь. Ты ведь, наверное, первый среди нас, кто начал деньги зарабатывать. Помнишь, как ты на первом курсе этого монгола русскому языку учил.

— Помню. Он сам меня попросил. Не знаю почему.

— Брось, ты всегда самый умный был. Моя Наташка до сих пор вспоминает. Она ведь сначала в тебя влюбилась, а уж потом только в меня. Ты помнишь, как она за тобой бегала? Ну, помнишь или нет? Думаешь, чего ради она приходила смотреть, как мы в футбол играем? Не ради меня, это уж точно.

— Да ладно тебе, все равно у нас с ней ничего не было.

— То есть как это не было? А ребенок чей? — он начал заливаться хохотом, одновременно сильно хлопая по спине товарища. — Ладно, шучу. А где твоя Ира, вы вместе? Что-то я ее не вижу. Она с тобой?

— Она… да, она здесь. Она там… — Блохин показал куда-то дальше рукой и тоже зачем-то громко рассмеялся, — купается.

— Слушай, так вы заходите к нам вдвоем, я сейчас тебе объясню. Мы с Наташей в пансионате остановились, а детей к теще отправили, а то они и отдохнуть по-человечески не дадут, ну, сам понимаешь…

Блохин промолчал.

— Пансионат «Приморский», здесь недалеко, вон за той вышкой, комната 902, на девятом этаже. Вы заходите с Ирой… Зайдёте?

— Да, обязательно зайдем, о чем речь, — он опять начал по-идиотски широко улыбаться.

— Вечером зайдете?

— Вечером так вечером. Договорились. Домой только заскочим и прямо к вам, — в этот момент Блохину показалось, что он похож на маленького и худого китайца, и ему даже захотелось поклониться своему бывшему однокурснику, но он сдержался, — ну, пока. Он повернулся и пошел прочь, стирая на ходу с лица китайскую улыбку.

Тем же днем, около семи вечера, Блохин сидел в кресле в большом зале пункта междугородних переговоров и, сжимая в руке квитанцию на 20 минут, следил за людьми, входящими и выходящими через вращающуюся дверь. Поначалу это занятие его увлекло, но потом у него начало рябить в глазах от лиц загорелых людей в шортах, и он, откинув голову назад, надвинул на глаза шляпу. В таком положении он посидел еще немного, ощупывая языком две знакомые дырки в зубах верхней челюсти, пока не услышал, как женский голос объявил: «Ростов, вторая». Тогда он стремительно встал, пересек зал и, войдя в кабинку, снял трубку:

— Ма, это я.

— Ну, наконец-то! Ты куда пропал? Где ты находишься? Это что, межгород? Девушка сказала, что звонит…

— Я в Сочи.

— И что тебя туда понесло, ты мог хотя бы предупредить, сказать, что ты уезжаешь? Я тут чуть с ума не сошла.

— Ну, понимаешь, так получилось. Мне надо было уехать.

— Что получилось? Ты мог хотя бы предупредить? А если бы со мной что-нибудь случилось? А если бы мне нужна была твоя помощь? Тебе совершенно наплевать на свою мать.

— Ну, ладно тебе, перестань.

— Перестать? Ты хочешь, чтобы я перестала? Мне скоро на тот свет отправляться, а ты говоришь, чтобы я перестала. Мог бы тогда вообще не звонить. Ты, кажется, хочешь, чтобы меня инфаркт разбил. Ты этого хочешь?

— Ладно, ма, хватит. Я ведь позвонил.

— Что с того, что ты позвонил через неделю после того, как пропал? Я уже, кому только могла, всем позвонила, всем твоим знакомым, даже этому, бородатому, трубачу…

— Который в цирке работает? Да я его уже лет пять не видел.

— Он мне то же самое сказал, и в цирке он уже не работает. Он сейчас на базе какой-то, я толком не поняла. И знаешь, что он мне еще сказал? Ты слышишь?

— Да, мам, я слышу.

— Знаешь, что он мне сказал? Вы, говорит, не беспокойтесь, он, говорит, всегда немного со странностями был, где-нибудь да найдется. Это он мне про тебя говорит, ты понял? У всех, значит, дети нормальные, а у меня со странностями. Идиот! Я в него трубку кинула.

Блохин начал смеяться, на этот раз не по-китайски. Он просто не мог удержаться от смеха, проигрывая в голове, как это было. Ему стало жарко.

— Он, наверняка, не имел в виду ничего плохого.

— Я прекрасно знаю, что он имел в виду. И знаешь, что я тебе скажу… в чем-то он прав. Ты и вправду иногда такие фортели выкидываешь, я и не знаю, что сказать.

Нависла небольшая пауза. Потом она продолжила:

— Звонили с твоей работы. Не знаю, как они нашли мой номер, но они мне звонили. Ты бы мог хотя бы в институте предупредить.

— Что ты им сказала?

— А что я могла сказать? Сказала, что ты болеешь, причем соврала автоматически, как будто ты в школу не пошел. Мне звонил твой начальник, этот, как его… разговаривал со мной очень вежливо, но, по-моему, не поверил ни одному слову. И это всё ты, со своими выходками… заставляешь взрослых людей врать друг другу.

Они помолчали еще немного, и за это время он успел взять трубку в другую руку, а она — выключить пультом телевизор.

— Ты там с Ирой?

— Да, она здесь. Мы… в общем, мы опять вместе.

— Ну и ладно, отдыхайте. Только не загорайте много днем, ты ведь знаешь, какая у тебя кожа.

— Да.

— Днем загорать вредно.

— Я знаю.

— И больше плавай, это полезно для твоей спины, она у тебя больная.

— Хорошо, ма.

— И не ешь всякую дрянь на пляже, испортишь себе желудок, у тебя и так гастрит.

— Ладно. Буду есть больше фруктов, а зимой витамины, я все знаю, ма.

— И не трать там попусту деньги на всякую чушь. У меня этих ракушек весь шкаф забит.

— Хорошо.

— А если вдруг сгоришь, намажешь себя кефиром, понял.

— Да, ма. Кефиром, я понял.

— Ну, вроде бы всё.

— Ладно, я позвоню тебе, когда вернусь.

— Да, когда приедешь, сразу же позвони мне.

— Пока.

Положив трубку, он забрал у диспетчера сдачу, вышел на улицу и направился в сторону пляжа.

На пляже было еще светло и по-прежнему людно. Купив себе пакет попкорна, он взобрался на волнорез и, усевшись на самый край, не двигался в течение часа. Хотя, нет, челюсти все же двигались. Потом он погулял еще немного вдоль моря и даже прошёл мимо и не заметил в вечерних сумерках вдребезги пьяного человека в плавках, стоящего на милицейской фуражке, и, тем более, Блохин не мог слышать его, свернув с пляжа в сторону дома, когда тот кричал ему вслед:

— Эй! Бледнолицый! Трус позорный! Тебе не уйти от карающей руки последнего из каманчей!

Поздно ночью бледнолицый лежал на пружинистой кровати в своей комнате, уставившись широко открытыми глазами в потолок. На полу рядом с кроватью валялись спортивные журналы прошлых лет с пожелтевшими рисунками, которые он нашел здесь, и полная окурков пепельница. Пустая пачка лежала дальше, на столике, рядом с включенной настольной лампой. У стены лежала сумка, с которой он сюда приехал, с большой цифрой «5» на боку. Кроме того, в углу стояла урна, забитая пакетами от попкорна и белые, так ни разу и не надетые кеды.

Он уже около часа думал о том, чтобы встать, но сознание того, что деревянный пол будет неизменно скрипеть под его ногами, не давало ему сделать этого. Наконец что-то заставило его подняться. Стараясь не шуметь, он вышел во двор и пошел было в сторону моря, но, вспомнив, что во дворе есть колодец, остановился.

Старик и горе

Был уже конец сентября, когда старик, вдруг оторвавшись от своей работы, вспомнил, что он еще ни разу в этом году не спускался к морю. Отложив в сторону чью-то обувь, он достал из-под стола завернутый в газету кусок сыра, хлеб и немного кислого вина в пластиковой бутылке. Поглощенный своей идеей, он быстро покончил с едой, вышел на улицу, повесил на двери замок и, сжимая в кармане брюк большой ключ, направился к берегу. По дороге он даже почувствовал какое-то возбуждение, чего с ним давно не бывало, и начал торопиться. Это, видимо, оттого, думал он, что впервые за долгое время ему хочется увидеть море, посидеть на пляже среди отдыхающих, в окружении запаха горелого шашлыка и громкой музыки. Он соскучился по этому ощущению праздника, которое он когда-то так любил и ради которого он и поселился много лет назад у самого берега моря. И теперь этот сгорбленный старик в старой рубашке и сандалиях ручной работы, проведший последние годы в одиночестве, суетливой походкой шел в сторону моря, надеясь поймать там за плавки уходящий купальный сезон.

Прошлую зиму старик провел взаперти. Просто лежал на своем немецком диване и читал газеты. Когда ему становилось скучно, он откладывал газету и рассматривал потолок. Ему казалось, что он видит там свое лицо: копна спутавшихся седых волос и растрескавшаяся, обветренная морским ветром кожа вокруг узких слезящихся глаз. Зеркала у него не было.

Он мог не выходить из дома по три-четыре дня, и только когда заканчивались продукты, ему приходилось идти на другую сторону улицы, где находился огромный, как ему казалось, магазин. Старик любил подолгу бродить там из одного отдела в другой, между высокими холодильниками и суетливыми покупателями и читать названия на блестящих упаковках. Затем он возвращался в свой пыльный дом с пакетом продуктов и свежими газетами. Как-то он прочитал, что это называется «шопинг».

Иногда, засунув руки в карманы брюк и бесцельно расхаживая по комнатам, он замечал вдруг какую-нибудь вещь: половую тряпку, в которой узнавал бывший халат, или, в другой раз, моток ниток с воткнутыми в него иголками, и тогда вспоминалось о том, что когда-то он был не одинок. Впрочем, никаких особенных чувств у него это не вызывало, воспоминания были тусклыми и, вернувшись в свою комнату, он надевал на большой, некрасивый нос толстенные очки и возвращался к чтению газет.

За зиму у него собиралась приличная кипа ненужных газет, которую весной он относил на чердак. Он не знал, что можно еще с ними делать, поэтому за несколько лет у него там образовались настоящие информационные горы. Весной он переставал читать газеты до следующей зимы. Это случалось, потому что как раз в это время все люди переходили с зимней обуви на летнюю, и старику приходилось открывать свою мастерскую и начинать работу. Немного позже, в мае, начинался купальный сезон. На это время старик перебирался жить в мастерскую, а дом сдавал отдыхающим. С открытием сезона работы у него становилось только больше, и порой он безвылазно проводил в своей лачуге несколько дней, прибивая каблуки и подклеивая подошвы, отвлекаясь только на еду, сон и папиросы. В этот год история повторялась без изменений.

Дорога от мастерской до берега моря заняла у него 20 минут, и за это время день успел превратиться в вечер, так что, когда старик присел на деревянный лежак у самой воды, было уже темно. Неподалеку от него сидели молодой мужчина и женщина, и, прежде чем старик стал невольно подслушивать их разговор, он успел внимательно их разглядеть. На мужчине были белые, надетые на босу ногу спортивные тапочки, зашнурованные крест-накрест. Он сидел, закинув ногу на ногу, курил сигареты с фильтром и иногда поглаживал густые усы. Его спутница не была обута, но около ее слегка полноватых ног лежала пара совершенно новых с виду шлепанцев на высокой поролоновой подошве. Она сидела очень ровно и после каждой фразы слегка поводила плечами. Мужчина, наоборот, сидел сильно сгорбившись. Опершись локтем правой руки на колено, этой же рукой он подпирал подбородок. Они оба смотрели на море, но взгляды у них были совсем разные. Казалось, что женщина пытается разглядеть Турцию на том берегу моря, а мужчина просто ждет, когда мимо проплывет корабль. Они так и разговаривали, ни разу не взглянув друг другу в глаза, как будто боялись, что их кто-то увидит.

— Дорогая, ты не находишь, что сегодняшний вечер чудесен?

— Ради бога, оставь эту свою манеру разговаривать как… не знаю кто.

— Это, наверное, оттого, что это первый вечер. Ты так не думаешь?

— Думаю. Я думаю, что мы могли бы найти квартиру и поближе к морю, а не в этих чертовых закоулках.

— Мне кажется, нас ожидают четырнадцать прекрасных дней, полных солнца, веселья, песочных замков, скользких медуз, игры в lw на песке и ныряния за ракушками.

— Если только я не сгорю на этом твоем солнце. Я забыла свой крем. Завтра мне надо…

— У тебя чудесная кожа.

— Если бы мы позвонили твоему этому, бывшему, ну как его…

— Шефу.

— Так он бы нам все заранее устроил. Надо было тебе позвонить. Да, я знаю, что ты не хотел его ни о чем просить, но мы бы сейчас жили в хорошем месте, а не в этих… где и днем можно заблудиться. Подумаешь, у вас там какие-то разногласия были, ну и что, ты же у него не корову просишь. Я уверена, он бы тебе помог. Тебе нужно было позвонить.

— Дело не в этом.

— В чем же тогда? Ты всегда говоришь, что дело не в этом, а толком никогда не объясняешь.

— Просто мне не хотелось.

— Великолепно! Ему не хотелось. А тебе вообще когда-нибудь что-нибудь хочется? Ты даже в парикмахерскую не зашел перед отъездом. Ты посмотри на себя, как ты зарос.

— Ты же знаешь, она закрылась.

— Господи, теперь мы до самой смерти стричься не будем, пока на том самом месте снова не откроют парикмахерскую.

— В общем, мне наплевать.

— Что ты сказал?

— Мне наплевать.

— Отлично. Так ты бы мог остаться дома, торчал бы в своем институте. Я и так тебя с трудом оттуда вытащила, ты ведь уже лет пять или шесть никуда не ездил, даже отпуск не брал. Какого черта я тогда старалась, если тебе наплевать. Торчал бы в своем институте. Зачем тебе море? По-моему, оно тебе совершенно не нужно.

— Я хотел сказать, что мне и на этом месте неплохо. По-моему, чудесное место.

— У тебя всё чудесное. Боже мой, кажется, я уже сгорела, плечи болят.

— У тебя чудесные плечи.

— Я тебе говорю, перестань называть меня этим дурацкими словами: «чудесные плечи, чудесные там еще что-то».

— Ты просто чудо.

— Где ты взял эту идиотскую манеру разговаривать? Ты говоришь, как… я даже не знаю, как кто. Ах да, как же я сразу не догадалась! Ты говоришь, как твой чокнутый двоюродный братец. Кто же еще? Наверняка ходил к нему перед отъездом.

— Он не чокнутый.

— Ну, конечно же, нет, и под наблюдение психиатра он попал совершенно случайно.

— Это еще ни о чем не говорит. Если бы не та история с балконом, никто бы и не подумал.

— Господи, да ты бы видел, как он всех тогда перепугал. А раньше мало за ним странностей было? Сколько раз он попадал в аварию на своей старой машине. Он ведь толком так и не научился ее водить.

— Ну и что с того?

— Сам знаешь что.

— Все же не стоит называть его чокнутым.

— Ладно.

— Ты ведь знаешь, мы выросли вместе и всегда дружили с ним, и хотя мы были ровесниками, он всегда казался мне старше. И до сих пор так. Он всегда что-то придумывал, и это было всегда интересно. Например, когда он в прошлом году сломал руку и попал в больницу, он исписал левой рукой весь гипс какими-то фразами, от кисти до самого плеча. Он там что-то типа больничного дневника вел, разговоры с больными записывал, ну, и фразы всякие. И было чертовски занимательно разглядывать его руку, к нему даже главврач приходил, посмотреть. У него этот гипс до сих пор где-то дома кусками валяется, грязный уже до ужаса, но он его все равно не выбрасывает. И не переписывает.

Мужчина опустил ногу и принялся носком раскапывать ямку в песке. Докопав до воды, он бросил туда окурок и засыпал его сверху, прикидывая в уме, сколько таких гробниц на всем пляже.

— Я был у него незадолго до отъезда, зашел после работы.

— Как он сейчас?

— Он в порядке. Пьет какие-то таблетки. Мы с ним долго болтали о всякой ерунде, пока я не сказал, что мы собираемся на море. Тогда он здорово обрадовался, начал меня расспрашивать, куда мы едем, ну, и всякие подробности. Потом он начал ворошить вещи на своем столе, ну, знаешь, у него там гора всякого хлама на столе валяется, и вытащил оттуда вот это, — он поглубже залез в карман брюк и вытащил оттуда небольшой плоский камешек. Он сказал, что это он вроде как тебе написал, вроде как стих, он сказал, что ли… В общем, я не знаю, но он здорово волновался, когда давал мне его.

Она взяла из его рук камень и прочла нацарапанную там одну-единственную фразу: ИРА УБИЛА ВАМПИРА (СЛУЧАЙНО). Она немного повертела камень в руках и, пожав плечами, кинула в набегавшую волну.

— Пойдем. Мне еще вещи надо разобрать.

Прошло еще некоторое время, прежде чем старик, оставшись в одиночестве, оторвал взгляд своих слезящихся глаз от горизонта. Затем он встал и медленно побрел в сторону дома, оставляя на песке длинные следы.