Александр Емельянович Криштопа: «Человечество всё ещё может выкрутиться»

Диалог Мусы Гаджиева с известным дагестанским историком обо всём

М. Г.: Для порядка, так сказать: как представить вас, Александр Емельянович?

А. К.: Что ж. Я бывший преподаватель исторического факультета ДГУ. Закончил работу профессором кафедры «Отечественной истории». Всю жизнь преподавал отечественную историю, как бы она ни называлась — «История СССР» или еще как. Как исследователь я занимался средневековым периодом истории Дагестана.

М. Г.: Я думал, с чего начать разговор, как к нему подступиться. И… приготовил дилетантский вопрос. Хочется же, как водится, сразу узнать истину в первой инстанции. Как вы думаете, в какой степени историческая наука сегодня свободна от идеологических установок — как это было, ну, скажем во времена СССР? Или это наука, всегда в той или иной степени обслуживающая политику?

А. К.: Вопрос, прямо скажем, скорее философский. Сегодня историческая наука в несравнимо меньшей степени контролируема властями. Но не могу сказать, что она полностью свободна от вненаучных влияний. С одной стороны, это обслуживание интересов политической власти. И не обязательно сервильное. С другой стороны, это сильное влияние на общественное сознание посредством публицистики.

М. Г.: Публицистики исторической? Это такая уничижительная характеристика — в сравнении с научной? Есть такое разделение? Серьезная историческая наука и историческая публицистика?

А. К.: К сожалению, да, и скорее в критическом смысле.

М. Г.: Но если обращаться за ответами к серьёзным научным исследователям, то, на ваш взгляд, чьи классические исторические труды наиболее объективны? И могут быть предложены, скажем, молодым в их поисках исторической правды: читайте и обрящете.

А. К.: Вопрос трудный. Во-первых, ближе всего к поиску объективной истины в изучении прошлого стоят, как мне кажется, работы археологов. Далее, по степени близости к объективной истине заслуживают самого одобрительного внимания труды эпиграфистов. Работы источниковедов, которые имеют дело с архивными документами, их переводы, их интерпретации. Но порекомендовать их любому, кто просто интересуется историей и прошлым, я бы не решился, потому что они написаны для специалистов.

По степени доступности хороши были очерки покойного Булача Гаджиева. Интересные, любительские и вместе с тем весьма глубокие по подходу были работы просветителя Багадура Малачиханова. Но их всего две: «К вопросу о хазарском Семендере и Дагестане» (издана в 1965 году) и «О прошлом Аварии» (1928) — они интересны по исследовательскому подходу. Из ныне живущих ученых удачнейшим образом соединяет доступность с научной достоверностью Патимат Тахнаева. Я имею в виду её работы «Гуниб, август, 1859 г. Последние дни джихада в Дагестане…» (2018) и «Хаджи-Мурат. Хаджимурад из Хунзаха» (2019). Но я говорю только о том, что попадалось лично мне. Мне 85 лет, у меня проблемы со зрением. Я не могу читать всё, что сейчас выходит. Возможно, есть какие-то замечательные книги, о которых я просто не знаю, — это прежде всего важно учитывать.

М. Г.: Понятно. Но я всё же уточню свой вопрос. У филологов, например, есть такие классические общетеоретические работы, скажем, лотмановские или бахтинские, которые, каким бы периодом ты ни занимался, имеют общенаучное филологическое значение (М.М. Бахтин (1895–1975), Ю. М. Лотман (1922–1993). — Ред.). А вот у историков такие работы есть? Какие исторические труды считаются классическими и имеют непреходящее значение?

А. К.: У историков есть сугубо научные работы, которые в то же время более доступны и легче даются читателю. Как образец могу назвать труды В.О. Ключевского. Его читать достаточно легко, и притом это, безусловно, настоящая, глубокая наука.

М. Г.: Ну, раз уж вы назвали Ключевского, то его всегда сравнивают с Карамзиным, да?

А. К.: Ключевский, безусловно, выигрывает. В Карамзине все-таки сильнее проявляется литератор, а историк — во вторую очередь. Из доступных, популярных и, я бы сказал, увлекательных, но не теряющих научности, — работы Льва Гумилева. Почти все. Но опять-таки, это сугубо моё личное мнение. Я говорю о том состоянии науки, которое было, когда я еще работал активно — уже 10 лет не переступал порога никакого научного и образовательного учреждения. Так что мои мнения относятся скорее к прошлому, ХХ веку.

М. Г.: Тогда давайте поговорим о так называемой частной истории. Насколько я понимаю, это своего рода методологический подход. Общая история через призму истории семьи: через погружение в свою семью, в свою родословную человек выходит к каким-то историческим обобщениям, размышлениям. Вам такой подход методологически близок? На примере, скажем, нескольких поколений одной семьи… Скажем, вашей. Можно ли делать те или иные выводы об исторических процессах на основе семейной истории?

А. К.: Таким путём составить объективную научно подтверждаемую картину прошлой общественной жизни (что в общем-то и есть задача истории) — это дело абсолютно безнадежное и тупиковое. Но, с другой стороны, если допустить, чтобы отдельно взятый человек, интересующийся историей, с позволения сказать, проникал таким образом в прошлое и получал о нём адекватное, подтвержденное и достаточно объективное представление, — это совершенно другое дело. Так сказать, чтобы почувствовать ушедшую от нас жизнь прошлых веков — да. Это, наверное, можно. И мне кажется, что подобный подход, особенно в нашей республике, не угасал никогда. Здесь немало людей хорошо помнят историю не только своих отцов и дедов, но прадедов и прапрадедов. И остается только перенести это на бумагу как своего рода мемуар целой семьи или целой цепи поколений. Но не будет ли здесь передергиваний и примеривания на себя чужих судеб (социальных ролей, статуса)? Здесь многое зависит от того, кто тебе попался. Мне случалось разговаривать с такими людьми, как, скажем, покойный Дибир Муслимович Атаев, историк, археолог. Или мой шеф, историк Расул Магомедович Магомедов. У них абсолютно не было склонности к каким-либо домыслам и преувеличениям. Если они прибегали именно к такому подходу, то можно было верить каждому слову.

М. Г.: Тогда давайте попробуем реконструировать фрагмент истории на примере вашей семьи, ваших родителей. Как и когда они оказались в Дагестане?

А. К.: Они попали в Дагестан по распределению. В то время головное учреждение, отвечавшее за всю учебно-педагогическую работу на Северном Кавказе, находилось в Ростове. И отец, и мать получили вузовское образование в пединституте в Краснодаре, успели поработать в сельской школе. Отца продвинули на Высшие педагогические курсы в Москву. Около двух лет он там занимался…

М. Г.: Это примерно 30-40-е?

А. К.: 1930–1931 годы. Поэтому он считался квалифицированным специалистом. И как такового его вместе с моей будущей матерью распределили в Дагестан. До этого он имел очень слабое представление о Дагестане, однако оно всё же пополнилось главным образом за счет того, что на тех же Высших педагогических курсах вместе с ним учился Саид Магомедович Омаров. Там они познакомились и как-то прониклись симпатией друг к другу. Отец по первому образованию был филолог. Но на Высших педагогических курсах знания давались курсантам весьма «широким охватом» — в духе 30-х годов: «объять необъятное», создать «новую школу», а она сотворит «нового человека» и т. д. Преподаватели были люди весьма знающие — в профессиональной среде они до сих пор не забыты: Павел Блонский, Станислав Шацкий, Григорий Россолимо… Среди преподавателей была, кстати, Надежда Константиновна Крупская. Таким образом, программа включала солидную дозу школьной психологии. А потом случилось так, что именно в ней была необходимость, и это подтолкнуло отца заняться психологией. Кстати сказать, после распределения отец сначала попал в школьную секцию Института национальной культуры ДАССР. В 1931 году, когда отец и мать сюда приехали, открылся Дом кадров, и там — три первых курса: пединститута, мединститута и сельхозинститута. Они все помещались там, где сейчас находится Дагестанский государственный аграрный университет. Это был некий план «на вырост»: из года в год добавляется по одному курсу, и к пятому году создание трёх вузов завершено.

Саид Магомедович Омаров был там заместителем директора пединститута, говоря современным языком — проректором. А директором был Даниял Шанавазов, родной племянник Уллубия Буйнакского. Очень образованный, культурный человек с хорошей дореволюционной подготовкой — интеллигентный в самом лучшем смысле слова. Добросовестный и честный. Но основную работу делал, конечно, Саид Магомедович, по воспоминаниям отца. В первый же год случилось так, что преподавательницу школьной психологии свалила малярия, которая тогда просто свирепствовала в Махачкале. И Саид Магомедович пригласил отца почасовиком в пединститут. И так продолжалось 3 года. На четвёртый год Саид Магомедович сказал: «Поступай-ка ты к нам в штат». Тем более, что в это время начался разгром педологии — это отрасль психологии. На ВПК отец неплохо с ней ознакомился. И эта отрасль педагогики увлекла отца своим стремлением к объективности. Там надо было считать, записывать, вести статистику — это было что-то твердое, основательное, а не просто рассуждения, типа «ребенок — цветок жизни» и так далее, нет.

М. Г.: А диссертацию Емельян Яковлевич писал с упором на эту методику?

А. К.: Да. Но к этому времени в ней разочаровались. Она подверглась основательному политическому разгрому. Поэтому у отца не было оснований сожалеть, что он ушел в преподаватели пединститута. С 1934 по 1983 год он работал преподавателем психологии и логики. С перерывом на войну. В 1942 году его мобилизовали в армию. Демобилизовали в 1946-м.

М. Г.: А вы где родились?

А. К.: Я родился в Махачкале в 1939 году. Мы жили в разных местах, в том числе и во дворе школы № 2. Там был такой одноэтажный домишко, какое-то время в нём размещалась городская детская библиотека.

М. Г.: Расскажите про маму, Валентину Митрофановну.

А. К.: Папа был сельский житель, а мама — из небольшого городка. Успела окончить женскую гимназию, а после революции — Кубанский пединститут. В Махачкале она проработала в нескольких школах. Старой школы № 6 уже не существует, сейчас это городская больница. Какое-то время мама работала в школе № 1, затем в кумыкской школе, вела там русский язык. В школе № 2 был финал её учительской деятельности — уже в качестве завуча. Потом маму пригласили в Институт школ. У неё был большой преподавательский опыт, а при конструировании учебников это необходимо. В конце концов она перешла на кафедру русского языка в ДГУ. В этом качестве она и закончила свою работу.

М. Г.: А если вспомнить свои школьные годы? Есть ли такая точка, когда вдруг определилось: заниматься именно историей?

А. К.: Сейчас, оглядываясь назад, думаю, что мне сильно повезло со школьными преподавателями. Я начинал учиться в четвертой школе, но тогда, когда она была еще на улице Оскара. На этом месте стоит сейчас семиэтажный дом. Потом был краткий период в первой школе, а закончил я школу № 2. Мне везло: во всех этих школах были хорошие преподаватели истории. К книгам я обратился уже под влиянием учителей. Книги сыграли свою роль, но вторичную, с подачи учителей.

М.Г.: Вы имеете в виду исторические книги? А вообще, художественная литература, общее пристрастие к чтению?

А. К.: Конечно, художественная литература и историческая тоже, популярная. Допустим, «Легенды и мифы Древней Греции» Куна. И тому подобное.

М. Г.: Ваша научная область — это средневековый Дагестан? XIV–XV века?

А. К.: Вообще-то XIII–XV вв.

М. Г.: Да, понятно. Мы имеем некоторое представление о европейском Средневековье, и взгляды на него очень разнятся: это и темные века мракобесия, схоластики, и, по другой точке зрения, период вызревания эпохи Просвещения. А вот чем он был особенным для Дагестана? Было ли то, что мы называем сегодня Дагестаном, уже тогда, в Средние века?

А. К.: Минуточку, давайте сформулируем точнее. Вы начали со средневекового периода и даже со вполне определенного — XIII–XV веков — и с того, чем вообще отличается Дагестан этого времени. А затем — когда Дагестан оформился как некое отдельное историческое и территориальное целое, отличное от окружающих?

М. Г.: Да, именно так.

А. К.: Вопрос непростой, конечно, но скажу вам так. Если следовать самому прямому смыслу финала вопроса, то надо определить: с какого момента археологический материал Дагестана достаточно отличается от сопредельного археологического материала вне Дагестана. Это никак не позже 10 тыс. лет тому назад.

М. Г.: Тысяч?

А. К.: Тысяч. Ну, скажем так, вскоре после того, как растаял великий ледник.

М. Г.: И у нас есть археологические свидетельства, да?

А. К.: Совершенно верно. В общем, так. Примерно по линии предгорья на уровне железнодорожной станции Алмало к северо-востоку идет абсолютно иной археологический материал. Далее, примерно к западу от реки Аргун идет иной археологический материал (но это уже в более позднее, уже в «керамическое» время). Примерно на запад от водораздела Главного Кавказского хребта до Грузии, казалось бы, впритык, рукой подать — а уже иной археологический материал. Несколько большее сходство обнаруживается с археологическим материалом к югу. И далее по берегу Каспия некоторое сходство прослеживается до гор Гиляна, Мазандерана. Затем по юго-восточному берегу Каспия — до Красноводска. В такой вот полосе, охватывающей Каспий подковой с юга, археологический материал обнаруживает некоторое сходство, а северо-восточная оконечность этой «подковы» включает и внутренний горный Дагестан. Ну а приморская полоса к северо-западу от Каспия, как и земли к западу от Кавказского водораздела — всё это, как уже было сказано выше, другие археологические культуры (и, видимо, этносы). Между тем предыдущий период столь резкой разницы не даёт. Следовательно, от этого «хронологического стыка» (12–10 тыс. лет тому назад) и надо отсчитывать начало процесса культурно-исторического выделения Дагестана. Вот краткий ответ на вопрос. Жаждущим же глубже вникнуть в тему можно порекомендовать работу Х. Амирханова «Чохское поселение» (М.: Наука, 1987). Неисторику можно ограничиться главами III и IV — там сжато и точно дана суть концепции, итоги и выводы исследования. Стиль изложения блестящий, яркий, научность содержания гарантирована!

М. Г.: Тогда такой вопрос, опять же дилетантский, конечно. Почему вообще так плохо сохранилось то, что можно назвать материальной культурой Дагестана? Даже от относительно недалеких по историческим меркам Средних веков практически никаких материальных объектов, зданий не осталось. Хотя во множестве сохранилось в той же Европе. Это специфика именно дагестанской территории? Или нет?

А. К.: Я задумался. В этом смысле разве Дагестан отличается от сопредельных земель Северного Кавказа? Это во-первых. А во-вторых, настолько ли скверно дело обстоит? Как-никак, у нас Дербент. Правда? У нас как-никак Датунский храм в Шамильском районе, так? Еще не все башни в горах обрушились, хотя уже на ладан дышат. Прекрасную мечеть мы видим в селении Рича Агульского района. Удивительные мосты в Южном Дагестане. Нет, можно набрать! Дело не так скверно! И может оказаться, что в наихудшем положении как раз наша эпоха, в которой мы сейчас живем. Вот тут уж «раззудись плечо, размахнись рука». Тут чего только не сокрушили. В том числе в Дагестане.

М. Г.: А если попросить вас, Александр Емельянович, этюд сочинить про вашу Махачкалу. Что в нём будет обязательно, что для вас самое важное в том месте, где вы прожили?

А. К.: Интересный вопрос. В общем, он одинаков с вопросом, когда мне лучше всего жилось в Махачкале? Или, когда этот город был наиболее мне созвучен, и я его понимал? Тогда так: примерно от 10 класса школы (то есть середины 50-х) и до землетрясения 1970 года.

М. Г.: Как вам кажется, Махачкала развивалась естественным путем, или в какой-то момент этот естественный ход был нарушен? Каким путём она пришла в ту точку, где мы сейчас находимся?

А. К.: Муса, я так понимаю ваш вопрос, что иные города бывают и возникшие, и развившиеся естественным эволюционным путем. А иные города бывают запланированные заранее, воздвигнутые одномоментно по заранее разработанному плану, и это уже совсем другое дело. Если брать наше отечество, то яркий пример первого, наверное, Москва. А к числу вторых можно, пожалуй, отнести Питер.

М. Г.: А какая Махачкала?.. Какую Махачкалу вам жаль?

А. К.: Махачкала относится скорее к разряду естественно выросших. Мне жалко ту Махачкалу, которую начали усиленно перестраивать после 70-го года, после землетрясения. Муса, тебе должен быть близок душевно грузинский кинематограф, да? Вот в той Махачкале эти фильмы можно было снимать прямо в городской среде, в этих стенах что ли, чего нельзя делать сейчас. Дух и эстетика уютного, провинциального южного города исчезли. Ивнинг любил ту Махачкалу, сейчас бы он её не воспринял.

М. Г.: Про Ивнинга я тоже хотел поговорить. Ведь как раз в тот период сложилось это уникальное городское содружество, какой-то клуб. Как его назвать? У вас же не было названия? Я имею в виду объединение таких людей, как Самсон Наумович Бройтман, Сталина Андреевна Бачинская, Александр Емельянович Криштопа, Леопольд Николаевич Панич, Дина Махмудовна Магомедова, Джамал Магомедов, Николай Алексеевич Горбанев, да? Просто «совпали» люди, близкие по духу. Как бы вы описали это время? Это было обычное явление для Махачкалы? Ваши встречи и разговоры — это сложилось спонтанно?

А. К.: В общем да, стихийно, можно сказать. Но вы ведь спрашиваете скорее об этом явлении, нежели о конкретных людях? Центром нашего объединения был, бесспорно, Ивнинг.

М. Г.: Так возникает легендарная фигура Ивнинга, да?

А. К.: Да. Это псевдоним. Его настоящее имя — Владимир Константинович Леонтьев.

М. Г.: Как он оказался в Дагестане? И как это связано с его идеей, что какая-то цивилизационная точка находится именно в Дагестане.

А. К.: Вопрос действительно непростой. Проще было бы, если бы он был человеком одного плана. Тип идущего своим путём-колеёй яркого харизматика, творящего и увлекающего других, но всю жизнь знавшего «одной лишь думы власть, одну, но пламенную страсть», давно известен человечеству. Но Ивнинг — иное дело. По образованию и основной специальности он был геолог-поисковик. Настоящий. В геологии он разбирался. И у него хорошо было поставлено сугубо научное мышление — с цифрами, фактами, формулами и так далее. Но, видимо, ему этого не хватало. Видимо, как-то свыше он был запланирован природой шире, одарён был богаче. Были у него, видимо, какие-то, во-первых, художественные склонности, и поэтические, и живописные. Были философские наклонности, а в науке… Науку тоже можно разделить на сугубо утилитарную и науку в более широком подходе. Примерно как строительство какой-то объективной картины мира в определённом его аспекте, которая помогает прогнозировать. Причём верно и достаточно точно прогнозировать то, что ещё не открыто. Степень точности («сбываемости»?) прогноза и будет мерой научности. Я сознаю, что для определения это не годится, но для нахождения общей почвы вполне подходит. Наличное бытие не давало выхода этой его интеллектуальной силе. И он этот выход искал. Он пишет стихи и фантастическую прозу, так? Значит, ему нужны читатели, верно? Он рисует какие-то образы (они чем-то напоминали рисунки Чюрлёниса). Значит, ему нужны зрители, так? Вы согласны? Он строит какие-то меганаучные проекты; Дина Магомедова, по-моему, именно на них ссылалась, на его теорию ом-зоны. Тут ему нужны…

М. Г.: …как минимум оппоненты

А. К.: …как минимум понимающие люди, пусть они будут оппонентами, не обязательно они должны с ним соглашаться, но сначала они должны его понимать, так? На работе он таких не находит…

М. Г.: И он нашел вас? Как это произошло?

А. К.: Раньше всех с ним познакомился Юра Белов, в отделе геологии. Его как-то занесло в Дагестан. Можно сказать, его выгнали с 3 курса географического факультета МГУ. Но он уже набрался достаточно специальных знаний, чтобы в геологических экспедициях работать не землекопом, а, допустим, техником или коллектором, или еще кем-нибудь в таком духе. После Средней Азии, экспедиции на Сырдарье, он начал работать лаборантом у геологов в Дагестане. Его не надо было ничему обучать, он и так был обученный. А Владимир Константинович тогда еще работал в геологической лаборатории, оттуда и ушел на пенсию. Но не усидел — не выдержал и подался в Госохотинспекцию (начальником был там Кара Караев). Стал работать охотоведом.

Но до этого Юра Белов познакомился с Самсоном Бройтманом. Самсон вел какой-то литературный кружок при «Комсомольце Дагестана», и Юра туда забрёл. Там собирались молодые люди, которые себя считали поэтами, и Самсон их, так сказать, наставлял на путь истинный. Это был стык 50-х и 60-х годов.

Но вернемся, однако, к нашим баранам. Белов как-то сказал Самсону: «Самсон, у нас есть там один старикан, он в свободное от работы время что-то пишет, черкает. Я одну его бумажку подобрал. Он их не ценит, бросает там, где напишет. И, мне кажется, неплохие стихи — почитай». Вот так они объединились все, нашли друг друга.

Ивнинг родился в 1909 году. Значит, совсем другое поколение… Владимир Константинович просто боготворил Николая Степановича Гумилева. Очень любил Лермонтова, Блока, Ахматову, Мандельштама. Поэзию Серебряного века знал неплохо, но любил выборочно. Скорее ценил их уровень, их какой-то органический романтизм, если можно так выразиться. Еще, конечно, Джозефа Конрада. Да, естественно, и всех классиков приключенческой литературы, вроде Жюля Верна и прочих. Он их до конца жизни любил. И когда его даже что-то вроде инсульта настигло, когда к нему возвратилась речь, он продолжал читать их. Однажды Самсон говорит ему: «Владимир Константинович, вы же их уже читали?» — «Да!» — «А вот я вижу, вы даже что-то подчеркиваете?» — «Да, углубленно изучаю Жюля Верна»… Юра, который их познакомил, сам был действительным членом подобного же кружка в Москве, вокруг Ефремова (это не Иван Ефремов — другой Ефремов, географ). Кстати, в кружке Ивнинга разговор о московском кружке Ефремова никогда не заходил. Хотя можно ли назвать кружком это сообщество? Нет, просто друзья, единомышленники собирались, и всё.

М. Г.: Я застал дом Самсона Наумовича и Сталины Андреевны на улице Энгельса. И это был уже совсем другой период, там обычно собирались художники. Я был студентом, ничего не знающим, без систематического образования. Просто поглощающим книги. И понимал, что это какое-то особенное пространство. Сталина Андреевна, по сути, была для меня ликбезом в понимании живописи. Но как тактично она это делала! То же самое с Самсоном Наумовичем. Их дом был своего рода академией. Кстати, на встречах там тоже пели. Александр Емельянович, а откуда гитара? Как вообще появилась в вашем кругу гитара?

А. К.: В те времена я был старшеклассником. Никакой электроники, конечно, ещё не было, были механические патефоны. Только появились проигрыватели, которые очень ценились. Уже в середине, а может быть, даже в конце моего студенчества появились магнитофоны. Магнитофон «Айдос» самый ходовой был. Поэтому люди свой художественный голод или порывы удовлетворяли сами. Ну, вот вы заметили, сейчас даже в застолье не поют? А тогда наши встречи как-то самопроизвольно заканчивались хоровым пением. Сейчас традиция эта ушла.

И ещё. Когда я еще был младшим школьником, то были распространены среди городского населения мандолины. Вне конкуренции были баяны. И еще национальные инструменты, струнные. После оттепели вся Махачкала «покрылась гитарами». Все бренчали на гитаре. Причем вполне достаточно было знать три аккорда. На них можно было тянуть… ну, не все песни, но половину точно. Я самоучка. Младший брат одного моего дворового приятеля показал мне три основных аккорда. Не знаю, чем бы кончилось дело. Но в 1960 году я попал во вторую свою экспедицию. Там оказалась гитара. Там оказался Джамал Магомедов. Это было в Урцеки, в урочище к западу от Уллубийаула, в Карабудахкентском районе.

М. Г.: Джамал пел свои песни?

А. К.: Не свои он тоже пел, но свои как-то больше удавались. Кстати, вокруг
была масса ценителей, в экспедиции. И вот, пожалуй, с этого и покатилось. Дальше я уже с аппетитом стал эти песни усваивать.

М. Г.: Примерно в это время начинается увлечение бардовской, авторской песней? Окуджава начинается?

А. К.: Тут уже Самсон Бройтман замешан. Притащил меня, по-моему, к Горбаневым. А там магнитофон — вот так было дело.

М. Г.: Поговорим о книгах — какая ваша любимая?

А. К.: Одна из моих любимых — «Робинзон Крузо» Д. Дефо. И остаётся таковой по сию пору. Я и своим детям, а потом и своим внукам читал её вслух. Разумеется, когда они были маленькими.

М. Г.: Если я попрошу вас назвать топ из десяти, как модно сейчас говорить, книг? Вы следите за литературой 21 века?

А. К.: Давай думать… Старик, сходу не могу назвать. С двадцать первым веком дела совсем плохи. На склоне лет я обратился… Почему-то меня повернуло к классикам. И к старой литературе. Вот, скажем, прочел с удовольствием «Иосифа и его братьев» Томаса Манна, Хемингуэя. У Татьяны Толстой прочел эти её фантастические вещи. «Кысь-брысь»… Они меня «не зацепили».

М. Г.: Мне сейчас тоже хочется перечитать «Преступление и наказание». Это роман, из-за которого я поступил на филологический факультет. И еще Ивана Ефремова — он был очень важен в том возрасте, 13–14 лет.

А. К.: Ефремова я читал с большим удовольствием. Даже делал выписки из «Лезвия бритвы».

М. Г.: Раз уж мы заговорили о будущем, рискну спросить. Что вы думаете о нём? Куда мир вообще катится? Именно такой глобальный вопрос. Вы видите закат цивилизации, о котором столько говорят?

А. К.: Честно говоря, и я всё время думаю: «Куда мы катимся?» А вот когда мне в лоб задали вопрос — ответить трудно. Потому что иной раз мне кажется… В общем, так: современное состояние мира допускает несколько разных вариантов развития ситуации (именно несколько, т. е. ограниченное число). Некоторые из них более благоприятны, некоторые менее. Есть один совсем скверный. Очевидный. И вот, когда у меня настроение получше, мне кажется, мы выкрутимся. Когда у меня настроение похуже, мне больше видятся очевидные сложности, причем многие из них беспрецедентны (учитывая возможности Интернета), некоторые внесоциальны, следовательно, непреодолимы… Нынешняя претензия России (в широком, «евразийском» понимании этого слова) на бытие в качестве отдельной цивилизации кажется мне небеспочвенной, недаром ведь на возможность такого пути развития указывал ещё в прошлом веке А. Тойнби (подчёркивая при этом незавершённость процесса). Словом, концепция нуждается в завершении, а пока всё еще очень размыто. Но, знаете, человечество всё ещё может выкрутиться. Вот в чём дело.

Шахмардан Амиров, ведущий научный сотрудник отдела теории и методики Института археологии Российской академии наук, доктор исторических наук

Охватывая ретроспективно развитие исторической мысли в Дагестане, можно смело утверждать, что имя Александра Емельяновича Криштопы уже сейчас входит в число главных исторических мыслителей Дагестана. Он является одним из крупнейших современных историков-медиевистов Кавказа, а его заслуги и вклад в дагестанскую культуру невозможно переоценить. Его главный фундаментальный труд, который он защитил в 1981 г. в качестве квалификационной научной работы, был посвящен одному из сложнейших и малоинформативных периодов, известных как «темные века» в истории Дагестана. Это исследование, построенное на анализе средневековых источников, неравноценных и зачастую противоречащих друг другу, до настоящего времени является образцом критического исторического исследования для всех медиевистов-кавказоведов.

Рабадан Магомедов, археолог, заведующий Великентской археологической базой

Для меня Александр Криштопа — это пример кристально честного учёного-гуманитария, работавшего, несмотря на личные невзгоды, сменявшиеся политические режимы и религиозные предпочтения социума, и обессмертившего своё имя в учениках.

Заглавное фото: Mariana Rusanovschi